Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском

Соболев пришел последним, но в квартиру сразу не полез. Глянул на окно и не увидел условного знака — тарелки с хлебом. Отдайте должное битым и загнанным — не горшок с геранью и не занавеска, не форточка, а именно тарелка с хлебом, а за ней тонкий расчет: в засаде не кормят. Посидят-посидят чекисты, заурчит у них в животе и потянутся они к этой тарелке. Так и сослужит хлеб наш насущный двойную службу: одних от голода спасет, других от смерти.

Расчет оправдался, хотя хлеб ушел не в то брюхо, но это уже детали. Арестованный Цинципер прикинулся сиротой казанской: с утра голодный, во рту крошки не было, позвольте, граждане чекисты, пожевать кусочек. За ним заканючили другие о гуманизме большевиков и о правах политзаключенных. Чекисты роздали хлеб с тарелки, и подоконник оказался пуст.

Если бы Соболев, увидев, что знака нет, не спеша прошел мимо, пожалуй, особых подозрений и не возникло. Но он не прошел мимо, он тут же повернул обратно и бросился бежать. Трое чекистов выскочили следом.

Соболев бежал в сторону Тверской и отстреливался с обеих рук. Убил одного чекиста, убил второго. Перебегая Тверскую, ранил третьего и нырнул в Гнездниковский переулок. Он уложил своих преследователей и уже был вне опасности, но тут из переулка выбежал на выстрелы милиционер. Впопыхах Соболев забыл, что в Гнездниковском — уголовный розыск, бежал бы уж лучше дальше, в Леонтьевский. Милиционер схватил Соболева в охапку, но тот вырвался и в упор пристрелил милиционера. Наконец подоспел на самокате сам начальник уголовного розыска Трепалов. Соболев бросил бомбу — не взорвалась (эх, Вася Азов!), и тогда Трепалов разрядил в Соболева обойму. При труне нашли три револьвера, обоймы, гранаты и записную книжку с адресами, маршрутами, телефонами, с записями, кому сколько выдано денег (среди записей была и такая: «Дану 10 тыс. 25 сент.»).

Обыскали квартиру в Глинищевском, нашли бомбы, револьверы, инструмент для взлома сейфов, фальшивые бланки, паспорта и печати, приходно-расходные книги (анархия — мать порядка).

Пошли по адресам, на конспиративной квартире по Рязанскому шоссе взяли еще семерых. В ночь на 5 ноября, перед праздником, добрались до дачи в Красково. В сумерках тридцать чекистов подъехали на санитарной машине п скрылись в лесу, который подступал к самой даче. Ждали до четырех утра, потом бесшумно двинулись к дому, окружая его, намереваясь застать врасплох. Но едва приблизились, как анархисты открыли пальбу. Завязалась перестрелка. На предложение сдаться отвечали гранатами. Кольцо чекистов сжималось, и тогда, уже на рассвете раздался мощный взрыв, дача взлетела, как игрушка, не осталось и щепки целой. Грохали взрыв за взрывом, динамит и пироксилин, бомбы, адские машинки. Обгорелые трупы, голая рама типографского станка, покореженные жестянки от бидонов с пироксилином — вот и все, что осталось от боевой базы. Приготовленное для Кремля сработало на два дня раньше и совсем по другой цели.

Еще один склад динамита нашли в лесу возле станции Одинцово. Московские чекисты выезжали в Подольск, в Брянск, в Тулу и везде — оружие, гранаты, бомбы.

В одной только Самаре изъяли четыре пулемета, восемнадцать лепт к нему и десять ящиков гранат.

А Дан исчез, его не могли найти ни свои ни чужие. В день, когда хоронили Загорского, он похоронил Берту. Придя домой после взрыва, он увидел ее мертвой. Играя браунингом, она как будто примеривалась, в какое место в конце концов выстрелить, пока не нашла точку под левой грудью.

Сидел над ней и говорил вслух, спрашивая ее: за что погибла? И отвечал сам: за свободу. Свободу пола, свободу тела, свободу чувств. Пала от скверны. Оскверненная свободой. Красногубый гимназист, похотливый козел, цитировал тогда правду: отсутствие стыда ведет к гибели.

Не выдержала разлада между мечтой и фактом, захлебнулась реальностью. «Эротическое отношение к действительности само по себе изменяет бытие». И еще как изменяет — жизнь на смерть.

А если бы выдержала, не захлебнулась?

Тогда бы он сам ее пристрелил, теперь уже ясно, прогнать ее от себя не смог бы, она бы его мучила.

Он просидел над Бертой всю ночь, утром зашел к хозяйке. «Она умерла», — и зарыдал. Давно не плакал, лет тридцать из прожитых сорока. Наплевать ему было на слова хозяйки: сам убил, довел, не уберег — виниться ему не перед кем. Соседи помогли найти гроб, прошел еще день, как сон в яви, Берту омыли, уложили, оплакали коротко и даже попа нашли. Дан сидел сонно и только совал хозяйке деньги из пачки Соболева. В воскресенье отвез гроб на извозчике на Ваганьковское кладбище, где когда-то отстреливался от семеновцев. Вместе с товарищам Денисом…

В Дегтярный он уже не вернулся. Лениво думал, пора бы уже и самому пулю в лоб, но день отодвигался, Дан набирался сил.

Облетела листва, прошла дожди, лег на Москву снег. Переловили, перестреляли его сообщников, не стали они хором его трагедии, Дан один, свет погас, и пора уходить со сцепы.

Была у него идея, и он ею гордился. Не было в ней долгих слов, один боевой призыв — долой! Уничтожить, разрушить, не покориться. Пусть они налаживают, пусть они себе строят, наводят порядок, пусть они, наконец, ловят нас, изобличают, карают; паше дело: уничтожить, разрушить, не покориться. А они, строители, вседержители, пусть несут ответственность перед историей.

Кто это такие — они? Власть. Государство. Все, кто причастен к насилию. Начиная от родителей в семье и начальства в гимназии. И дальше, выше — царь со присными, департаменты, большевики, Ленин и сам господь бог иже с ними, как всякое сдерживающее начало. Все они мешали нашей свободе, все они создавали и крепили свои социальные институты для того только, чтобы держать в узде, не давать развиться человеку дальше, в сверхсущество.

«Я не страшусь вас и я протестую — глаголом, пулей, бомбой, для этого я рожден. Так же, как и вы рождены укрощать, смирять, «держать и не пущать».

Что нас распылило-рассеяло, обратило в прах? Необходимость созидать самим.

Но может ли созидать рожденный для разрушения?

Борясь за крестьянскую долю, мы переняли мужицкую психологию. А она у него в двух ипостасях: бунтовать или холопствовать. Никогда русский мужик не надеялся, не рассчитывал управлять государством, подменить собой» упаси бог, власть царя, ему такое и в башку не приходило, а вот вздернуть боярина на суку, пустить красного петуха в поместье он всегда готов, это ему любо-дорого. Либо бунтовать, резать, вешать, не видя света впереди, не думая о новом дне, либо холопствовать, холуйствовать без оглядки на честь и совесть (точно подмечено: не было у нас рыцарского начала).

Двадцать лет борьбы за народ, что в итоге? Что останется после нас, какую вековечную мечту мы, социалисты-революционеры, хотели провести в жизнь?

Мечту о свободе, разумеется, о земле и о воле. О свободе разгула, о земле для братских могил, о воле разрушать дальше.

А для большевиков главное в революции — власть.

Для нас — долой, как было, так и осталось до конца дней долой, а у них — даешь и да здравствует.

Безумству храбрых мы спели песню.

Партия эсеров появилась раньше беков и меков. Ее не раздирали противоречия, потому что программа ее достаточно обширна, чтобы вобрать всякое мнение и всяких людей, гимназиста и профессора, мужика и рабочего. Мятежный жар собрал под наши знамена отважных по всей России. Ко времени революции нас было четыреста тысяч, больше, чем в партии большевиков.

Мы штурмовали небо, жаждали истратить на мятежи свою повстанческую энергию, забывая о всяких там объективных целях и смыслах, о законах истории, безрассудно вырывались за ее пределы.

Возвели отрицание в абсолют.

И получилось, что и царизм, и большевизм одинаково стали горнилом нашей отваги. Ибо только власть — всякая-разная, самодержавная, белая, красная — позволяла нам реализовать себя, проявить нашу смелость и беззаветность.

Ряды большевиков росли, а наши ряды крошились на правых и левых, на максималистов, на анархистов. Нам нечего было развивать, кроме революционной стихии в себе, а марксизм как раз тем и силен, что побуждает думать, и тем побеждает, всякую бездумную революционность. И чем крепче становилась власть, тем ярче вспы-хивали мы в пароксизме отчаяния. «Мы взрываем, идем на гибель, а они! Пусть ответят перед народом».