Бремя

Хрупкость — вот, что она утратила, подумала она о себе с сожалением. Жизнь ее переплавила, покрыла панцирем... «Боже мой, какой у него растерянный взгляд! Лучше не смотреть на него. Поздно. Я не люблю его. Но я больше его и не ненавижу. Все ушло».

Мужчины говорили о политике, о книге Майкла, старой и новой России, будущем Штатов, бизнесе Артура, психологии... Говорили между собой, смотрели на нее, и она улыбалась им, что-то комментируя, а что-то оставляя без внимания, пребывая в своем коконе, так очевидном для присутствующих. «Наша любовь будет кружиться в вечности», — вспомнила она слова Андрея перед сиреневой свадьбой их юности. Его слова, ее чувства...

Гости собрались уходить. Артур встал первым, смотрел прямо. Кажется, не узнал, кто был русский для его жены. Уже в прихожей Ванесса протянула руку, прощаясь, Андрей наклонился к лицу: «Я временно остановился у Майкла. Буду ждать твоего звонка», — тихо сказал по-русски. Впервые за весь вечер ей захотелось прижаться к нему, согреться.

«Беги от первого, беги», — послышался чей-то совсем незнакомый голос. Может, это небо пыталось от чего-то уберечь ее.

Глава 17 Андрей

Андрей взял полгода творческой командировки. Дела в газете, где он проработал много лет, не клеились. Все ускоряющиеся метаморфозы в обществе обесценивали привычные темы. Из зубра передовой журналистики он незаметно переходил в разряд аутсайдеров, раздраженных и растерянных середнячков, и перемена эта била по самолюбию: профессиональному и личностному.

Все-таки он не сдавался, думал над новыми проектами. Надеялся заняться документальным кино. Но пока ни то ни другое не получалось. С неохотой и досадным удивлением признавался себе в том, что вдохновение и публицистический накал, умный сарказм и острословие — его главные козыри — утрачены и (хотя пришло это обескураживающее осознание гораздо позже), утрата эта каким-то образом связана с уходом Иваны. Как будто с собой взяла она ключи к двери, за которой хранился его талант, и теперь он маялся и томился в тщетной попытке открыть ее другими подсобными средствами и не мог, вынужденный довольствоваться старыми заготовками, поддельными впечатлениями и притворной мотивацией. С Иваной он чувствовал себя живым, злым и неординарным, без нее — плоским, скучным и одномерным. Статьи его приобрели вкус фальши: ложный пафос, плохо сыгранная страсть. Пытаясь подняться на прежнюю высокую ноту, часто «давал петуха», и сам скоро замечал это с отвращением.

Однако Ивана лишила его не только таланта и журналистского успеха, но, казалось, унесла и отмычку от его внутреннего мира. Противоречивый, угнетенный гордым разумом, мир этот окончательно захлопнулся, и Андрей потерял и без того слабую, зародышную связь с ним. Теперь эмоции и чувства будто существовали на поверхности, не поддавались определению, набегали на него иногда некими чужестранцами, оставляя его совершенно потерянным и скучным. Он ни в чем и ни в ком не находил удовлетворения. Однажды ему показалось, что он влюбился. Но через три месяца кратковременный и тяжелый роман с юной студенткой, проходившей практику в редакции газеты, постоянно устраивающей ему сцены ревности и все время в чем-то его упрекавшей, окончательно сломили его самоуверенность. Неожиданная беременность девушки и скорое охлаждение к ней, разочарование, сожаление, последовавшие за рождением дочери, настолько выбили у него почву из-под ног, что он уже не был похож на того прежнего преуспевающего талантливого красавца, обворожительно и властно действующего на любого, с кем встречался, и даже сам себе казался жалким и банальным. Мучило его и то, что к новорожденному ребенку он не чувствовал ни любви, ни отцовства. Он даже иногда забывал о существовании девочки, что пугало и злило его, но в чем он не хотел признаваться.

Очевидно, он зашел в тупик. И никакая логика, никакой интеллект не могли помочь найти выход. Было только одно средство, о котором он размышлял втайне и на которое начинал надеяться — Ивана. О ней с некоторых пор Андрей думал постоянно. Он скучал по ее любви, по той ранней любви, какой она любила его в самом начале. Ему неудержимо хотелось снова ощутить ее присутствие рядом, услышать ее глубокий голос, испить оживляющей влаги ее веры в него. О, как она верила в него! Что он без той веры? Когда-то она была нужна ему, чтобы восполнить недостающие штрихи в безупречном автопортрете, честолюбиво воссоздаваемым им изо дня в день, теперь же она нужна была ему, чтобы выжить, обрести себя и свою уверенность заново, стать таким, каким он был при ней.

Однажды он снова, хотя чутье подсказывало, что не найдет ее там, поехал в дом Деда. По тому, как заскрипела калитка, каким высоким бурьяном заросли дорожки и отсырело, обвалилось крыльцо, понял, что дом давно пуст. Что-то дрогнуло внутри, когда он все же переступил порог: вдруг ожили, словно машина времени развернула колесо вспять, дни любви и юности. Они еще не были женаты, любовь их только начиналась, и жизнь текла прозрачная и праздничная, как цветной сарафан с тонкими лямочками, то и дело спадающими с худеньких плеч любимой, или, как золотой дымок ее волос или смех, непонятно по каким законам природы всегда переходящий в эхо и разбрасывающий звонкие брызги чистых звуков вокруг...

«Ты береги ее, — говорил Дед, вглядываясь в Андрея и как бы сомневаясь, пытаясь определить, достоин ли он его единственной внучки. — Сердце у нее — непростое. С ним — осторожно нужно»...

Чем-то он не понравился Деду с первой встречи. Андрей это сразу почувствовал. Что же старик распознал в нем, какую такую плешивость? А ведь поэтому после свадьбы и не хотел к нему приезжать и Иване препятствовал. Даже сейчас, после стольких лет, когда уже и Деда давно нет в живых и он сам далеко не тот, прежний, самовлюбленный юнец, ощутил странный укол, почти злобу: «Тоже мне, знаток душ нашелся. Двух слов связать не умел. Потому и молчал всегда...».

Память, разыгравшись не на шутку, запыхавшись, в спешке, разворачивала то одну, то другую картину прошлого — того, что мы считаем канувшим лишь по слепоте своей. А если кому дано, тот увидит ушедшее в безупречно ясном обрамлении в любой момент жизни. Вот вышла она, пока незнакомая, будущая жена его, уже тогда таящая в себе предстоящую радость и боль, с охапкой книг навстречу, в строгой черной юбке и белой блузке, с нежным серьезным лицом:

— Вы заказывали эти книги?

— Да, спасибо.

— Одной — «Социальной эволюции» — в хранилище не оказалось. Наверное, на руках у другого читателя. Будете ждать?

— Конечно! Буду ждать. Только я не очень терпеливый, вы уж поторопите своего читателя.

— Книги выдаются всем одинаково на две недели, и у каждого есть право продлить срок еще на две, — строго сказала она. — Как ваша фамилия?

И розовые пальцы заскользили по картотеке. Опустились золотые ресницы, а под ними — просвечивающаяся синева без дна.

— Стократов. Андрей Стократов. Ну хорошо, — улыбаясь, сказал он. — На этот раз наберусь терпения. Ради вас. Кстати, не могли бы вы позвонить мне, когда книгу вернут?

Не дождавшись звонка, Андрей пришел в библиотеку через два дня и стоял между книжными стеллажами, рассеянно пролистывая страницы какого-то словаря, пытаясь сосредоточиться на информации, но то и дело поглядывая на входную дверь и ожидая ее прихода. Пересмена уже закончилась. И вот наконец, отодвинув загородку, отделяющую земной мир от заоблачного, она появилась, чудесным образом наполняя собою воздух, наполняя и его самого неясной надеждой.

Надеждой на что? — пытался он теперь понять. Чего он тогда искал в ней? Не спасения ли от своей собственной половинчатости? Тем вечером она отказалась пойти с ним в кафе, и потом несколько раз кряду снова отговорилась от предложенных свиданий, ссылаясь то на занятость на работе, то на подготовку к экзаменам, то личные дела. И с каждым отказом он все сильнее воспалялся и злился, и знал, что уже ни за что не отступится от нее. Даже из-за собственного тщеславия не отступится. Не привык проигрывать и не привык слышать «нет» в ответ.

Однажды он ждал ее после вечерней смены, библиотека закрывалась в десять вечера, и она, встретившись с ним у выхода, не удивилась, только грустно посмотрела на него:

— Я видела вас из окна. Мне жаль вашего времени, Андрей.

— Думаю, что время у нас общее. Только вы, Ивана, никак не хотите понять этого.

На какой-то миг он растерялся, сник, совсем как ребенок, у которого отняли мечту. И сейчас, вспоминая ту неожиданную свою ранимость, удивился и устыдился: откуда это в нем, сверхчувствительная уязвимость? Но странно, именно та минутная слабость подействовала на Ивану — она вдруг остановилась тогда и не села в автобус а, взглянув на него по-особенному нежно и сочувственно, так что задела, показалось, взглядом края сердца, взяла его за руку и сказала: