Бремя

Гроза не унималась, но машина послушно держала ровную, хорошую скорость, всего час отделял Андрея от счастья, и уже чувствовалась его близость, как поздней затянувшейся зимой вдруг ощущается враз всеми чувствами приближение весны. Дорога круто пошла вниз, завиляла между скалистыми холмами, по обеим сторонам ее поднялись огромные металлические сетки, преграждающие доступ горным животным к хайвэю. Андрей изучил за последние месяцы этот спуск, как пять своих пальцев, возил Майкла, который всегда находился во хмелю, сам ездил к нему часто, два-три раза в неделю. Единственное, что мешало ему прибавить скорость — непрекращающийся ливень. Он думал, что сейчас, наверное, уже вернулся домой Артур, и ситуация окажется гораздо более сложной. Не был он пока готов к разговору с ним, не из-за трусости, нет, а из-за неопределенности, в которой оказалась его любимая, хотя верил, что выяснение рано или поздно должно состояться. Андрей впервые сочувствовал Артуру, даже завидовал ему за его способность любить, сильно и жертвенно. Он даже отчасти признавался себе, что любовь Артура открыла и ему самому глаза на то, каким должно быть настоящее чувство — не рассуждающим и не спрашивающим ничего взамен. Так, говорят, и Бог любит, думал он, и почему-то при этом вспоминал бабу Пашу, ее избу с Образами на стенах и ее наивную уверенность, что «Господь ей правильную жизнь уготовил, а несчастья случились от того, что она себе лучше вздумала устроить»: странные воспоминания для закоренелого атеиста. А ведь баба Паша права: и ему было дано все, что нужно, та, единственная женщина, которую только и следовало беречь. Но он не оценил. Не понял. Ведь, как, оказывается, мало знал и понимал! Членил все на части, сравнивал, подгонял, а целого не видел. Стремился изведать новый успех, новые впечатления, новые страсти и пропустил главное — себя. Но теперь все будет иначе, теперь есть у него, во имя чего стоит меняться и жертвовать собой...

Опять зажглась и страшно зашипела молния, напряглась судорожно, осветив вспышками — одной, второй, третьей — дорогу, и вдруг в самом центре пути, в нескольких метрах, Андрей увидел мокрого, заблудшего, отбившегося от матери, олененка, может того же самого, за которым они с Иваной наблюдали летом из окна индейского ресторанчика. Он притормозил, колеса взвизгнули — видимо, задние попали в небольшую ухабину — олененок испугался, метнулся в сторону, и, растерявшись окончательно, вдруг побежал навстречу и ударился о капот... От тяжелого столкновения машину резко развернуло, и бросило к придорожному ограждению, от силы броска прорвалась железная сетка, посыпались камни, и мгновенно в крошку разлетелись передние стекла. Андрей ощутил, как что-то острое, чужеродное прошило голову, и в долю секунды, превозмогая нечеловеческую физическую боль, которая будто поглотила всего его, успел осознать, что произошло нечто непоправимое, конечное, и пожалел о незавершенности, краткости своей жизни, прежде чем уйти из нее навсегда...

Глава 21 Лишь помяни меня в молитвах...

Я не могу не оглянуться на город мой, пылающий в долине, Содом, погрязший, падший во грехе. Мой бедный Лот, мой муж невинный, оставь меня осолонеть от слез и обернуться камнем. Спеши спастись! Лишь помяни меня в молитвах, как поминают совершивших преступленье.

О, если бы не искать его лица и не вздрагивать от телефонных звонков, не просыпаться по утрам в слепой надежде, что все то было лишь нелепым бредом. Если бы начать вчерашний день заново и не поддаться отчаянию, не искать избавления от своих страданий ценою жизни и смерти другого.

О, если бы стать птицей и улететь туда, где нет потерь...

Мысль о том, что это она подтолкнула Андрея к концу, сводила Ванессу с ума. Бессчетное число раз прокручивался перед глазами нелепый сюжет — последний час его жизни — как мгновенно он принял решение, выскочил из дома в сплошной дождь, добежал до машины, нервничая, завел мотор и еще с минуту сидел без движения, слушая, как от внезапной, полосной волны нахлынувшего счастья бешено колотится сердце, и Майкл вышел вслед и кричал ему что-то, пытаясь остановить, но мощные раскаты грома заглушали слова, и ничего нельзя было разобрать. Андрей лишь махнул рукой. Так известна ей эта его жажда крайности во всем, чтобы он ни делал. Но разве и она не такая же? Разве не утомляют и ее предсказуемость и размеренность? Хотя не сама она искала жизненных катаклизмов, они находили ее. Андрей же, с каким-то безрассудным азартом, добровольно и неистово, всегда стремился к экстремальности. И зная это, она все же позвонила. На что надеялась, когда сказала ему о ребенке? Конечно, в том, что произошло, только ее вина. Не олененок, потерявшийся в горах, оказался в тот вечер роковым препятствием, а она, заблудившаяся в своей подлой страсти, преградила дорогу — он бы со временем одумался, вернулся к своей маленькой дочери, ведь попрощалась она с ним навсегда в последнюю их встречу, зачем же было звонить... А теперь — нет его, нет нигде. Как это понять? Как с этим смириться? И продолжать жить — дышать, есть, спать, как? Ведь и часть ее самой тоже погибла, разбилась вместе с ним об острый уступ скалы.

Майкл оказался, действительно, преданным другом, устроил все сам, оплатил расходы, связанные с похоронами и ждал только, что Ванесса придет попрощаться, но она не пришла, отказалась, не смогла одолеть себя. Убеждала себя — не пошла, потому что беспокоилась о ребенке, на самом же деле, боялась, что если пойдет, сердце ее не выдержит, нервы не выдержат, и с нею самой произойдет что-нибудь еще более ужасное. О ребенке она теперь думала мало, будто даже забыла о нем.

Беременность, между тем, осложнилась. Наблюдающий гинеколог, участливый доктор Лик Мэн покачивал круглой головой после каждого осмотра и настоятельно советовал лечь в больницу на сохранение, но Ванесса наотрез отказывалась.

— Миссис Файнс, вы значительно теряете в весе, — сокрушался доктор, всматриваясь острыми узкими глазками в измученное лицо нерадивой пациентки, — и это плохой, очень плохой симптом. Вам непременно нужна госпитализация.

Мистер Лик Мэн знал от Артура о внезапной, трагической смерти «друга семьи», знал о том, как тяжело Ванесса переживала утрату.

— Я приношу вам свои соболезнования, миссис Файнс, — говорил Лик Мэн с китайским акцентом, произнося слова так, что, казалось, они все состояли из одних гласных, — это, должно быть, ужасное несчастье, но прошу вас, сосредоточьтесь на ребенке. Ему нужно не только ваше физическое, но и эмоциональное присутствие.

Он пробовал уговаривать ее, приводил доводы, предостерегал. Несса не вникала в его увещевания, ей не хотелось ничьих соболезнований и предостережений, любое участие в ее личной судьбе раздражало и вызывало неприятный симптом сильной тоски — мутным тяжелым чувством она ощущала, что снова сползает в депрессию, как в болото.

— К сожалению, доктор, я не могу лечь в больницу прямо сейчас, но буду соблюдать режим дома. Обещаю. А теперь... если позволите... я уйду, я очень устала.

Она поднялась с твердой, холодной кушетки, оделась и вышла из кабинета. Сквозь приоткрытую дверь видела, как Артур продолжал говорить с гинекологом, выслушивал его рекомендации, кивал головой, выглядел озабоченным и расстроенным. Несса сидела, ожидая, пока закончится прием, ей хотелось поскорее вернуться в квартиру и прилечь в своей спальне, выключить свет и остаться одной в полной темноте, все дневное, суетливое казалось бессмысленным, ненужным. Те несколько минут ожидания в приемной протянулись в часы, и она и не заметила, как мыслями перетекла в прошлое, в год, когда вскоре после их с Андреем свадьбы он уехал за репортажем в Афганистан и долго не сообщал о себе. Не находя места, металась она в глухой надежде на звонок, бегала каждый день на почту, не веря, что нет письма, сердилась на клерков, подозревая их в заговоре, и наконец оно пришло, родное, теплое, она перечитывала его взахлеб, глотая слезы:

«Радость моя, — писал Андрей, — ты даже не можешь себе представить, сколько ужасов наделала здесь война. Кажется, отчаянием и ненавистью пропиталась земля и воздух вокруг. И везде, везде — одуряющий, отвратительно сладкий запах крови. Это непостижимо — на какую жестокость способен человек. Нет, оружие — не для меня... И не для меня — абсурдная насильственная смерть. Я бы хотел умереть, спасая, но не истребляя...».

«Ты и умер, спасая...» — сказала она вслух.

— Несса, Несса, тебе нехорошо? — Артур стоял рядом, наклонившись и держа за руку. — Ты можешь идти?

— Конечно, конечно... — придя в себя, отвечала она, пытаясь приподняться и чувствуя себя безобразно отяжелевшей, ужасно бесформенной. И, как бы подбадривая, мол, я здесь, я с тобой, ребенок толкнулся в животе.

Она встала и пошла.

* * *

Через несколько дней посыпал снег, сначала робкий и редкий, потом — густой и уверенный. Потеплело. Снежинки беспокойно и долго кружились, прежде чем опуститься на землю и без остатка растаять. Артур накрыл террасу зимней крышей, и Ванесса вышла посидеть на свежем, движущемся в белом хороводе воздухе. Она только теперь начала осознавать, как глубоко Андрей проник в нее, как пропиталась она его мыслями, желаниями и ожиданиями. Значит, она не разлюбила его? Иногда, в минуты особенной тоски, чувствовала, что, может, они и не были отдельными людьми, а — единым целым, состоящим из двух противоречивых, противостоящих, и в то же время страшным магнетизмом притягивающихся частей. И если бы не ушла она от него тогда, в первый раз, не отказалась от борьбы, а попыталась преодолеть эту болезненную разность и противостояние, растопила бы свой и его эгоизм теплом нежности, может, все было бы иначе. И Андрей бы остался жить, и сидели бы они сейчас на крыльце дедова дома вдвоем, в ожидании рождения их ребенка, и любовались бы виноградниками, свежевысаженными в поле, через дорогу. Но ведь тогда в ее жизни не было бы ни Вассы, ни Эрики, ни Артура, и не открылась бы мучительная тайна Деда, и у Андрея не родилась бы дочка.

Муж тихо окликнул, и Несса оглянулась, виновато улыбаясь: «Вот кто не отречется от меня, а понесет со смирением... Но почему, во имя чего? Неужели во имя одной любви? Какая, должно быть, это сильная любовь, мало кому понятная, мало кому доступная. Но ведь только такая — и настоящая. Когда жертвенная. Бедный, обманутый Артур! И жить с ним тяжело и уйти нет сил».

— Тебе не холодно здесь? Может, пора в дом? — спросил он и, не услышав ответа, сел рядом.

— Ты устал? — наконец, вымолвила она, пытаясь придать голосу хоть некоторую заботливость.

— Немного... Так, ничего особенного. Больше о тебе беспокоюсь. Ты плохо ешь, мало спишь. Ты нездорова.

— Я совершенно здорова... И думаю о ребенке. Ты беспокоишься, что я не думаю о ребенке?

— Нет. Я просто тревожусь... за нас за всех.

— Я — тоже.

— Я люблю тебя... — сказал просто и взял за руку.

О, какая это была правда!

Она ответила на прикосновение — ладонь у него была теплой, чуть влажной, поднесла ее к губам и поцеловала. Подумала, что во всем мире он — у нее один, единственный близкий человек. Совесть опять больно уколола. Перед обоими она виновата.