Бриллиантовая рука

Кеша невозмутимо вышагивал вдоль пристани в своем элегантном костюме с «искоркой», высоко подняв подбо­родок и не глядя, на семенящего рядом Лёлика.

— Ну, давай, выкладывай, что вы там надумали с ше­фом,— наконец снисходительно сказал он.

— Значит, так,— начал Лёлик.
– Дело серьезное. Если завалишь, шеф тебе голову свернет. А я ему помогу, по­нял?

— Вот только не надо угроз.

Кеша резко дернул головой, словно ему мешал воротни­чок, и изящным жестом пригладил и без того тщательно уложенную и намертво залакированную прическу.

— Слушай, придурок, и мотай на ус,— продолжал Лё­лик.—Пароход прибывает в Стамбул через две недели. Пробудете вы там всего один день. Но за этот день ты должен выкроить час, чтобы выполнить задание шефа.

— Да знаю, знаю.

— И чтоб не напивался, козел!

— Я? Ты же меня знаешь, Лёлик...

— Вот именно, что знаю. Потому и предупреждаю. Еще неизвестно, кого тебе в каюту подселят. Может, стукача какого. А у них нюх знаешь какой...

— Да брось ты канючить! Адрес говори. И пароль. А уже как я это сделаю — мои проблемы.

— Значит, так. Фиш-стрит, понял? Рыбная улица. Ап­тека...

Кеша нацепил на нос темные очки и скорчил брезгли­вую гримасу на своем холеном лице:

— Ты что, думаешь, я не знаю, что такое фриш-стрит?

— Ну вот я и говорю — козел! Не фриш-стрит, а фиш-стрит! Чувствуешь разницу?

— Ладно. Что дальше? Лёлик понизил голос:

— Там тебя уже будут ждать.

— У них все готово для приема такого важного гостя, как я?

Кеша рассмеялся своей шутке, но Лёлик даже не улыб­нулся.

— Смотри, все должно быть достоверно...

— Ты меня не уговаривай. Я же не придурок какой-нибудь, чтобы не запомнить элементарных вещей.

— В том-то и дело, что придурок. Боюсь я за тебя.

— Ты лучше за себя бойся.

— В общем, ты подходишь к этой самой аптеке и, как будто поскользнувшись, падаешь на асфальт...

— Я — на асфальт? А ты мне потом купишь новый костюм? Я же не буду ходить в испачканном...

— Когда ты успешно проведешь операцию, сможешь купить себе десять костюмов.

— Короче. А если до меня там упадет кто-нибудь другой?

— Слушай, не каркай ты! Так вот, когда шлепнешься, то сразу же громко выругаешься.

— Кто —я?

— Да, ты. И нечего корчить из себя интеллигента. А сказать тебе нужно будет всего два слова.

— Ну, и как же они должны прозвучать?

— Черт побери!

— Чего ты чертыхаешься? Давай ближе к делу, лучше говори мне пароль.

— Так это ж и есть пароль, Кеша.

— Черт возьми?

— Я всегда говорил, что у тебя короткая память. Не «черт возьми», а «черт побери».

— А... ну да. Хорошо.

— Смотри, не перепутай!

— Можешь быть спокоен. Не перепутаю.

— Как говорит наш дорогой шеф, в нашем деле главное — этот самый... реализьм.

Кеша передернул плечами и отвернулся. Его утонченное ухо никак не могло привыкнуть к безграмотной речи Лёлика. Вообще, Кеша хорошо знал себе цену, с нескрываемым пренебрежением относясь к своему напарнику, которого считал неотесанной деревенщиной. Но их уже давно связывало немало темных делишек, которые они совершали сообща под чутким руководством шефа.

— Га-га-га! — громко заржал над своей шуткой Лёлик. Кеша в ответ высокомерно задрал подбородок кверху

и начал разглядывать облака в ожидании, пока Лёлик насмеется вдоволь. Наконец, опустив голову, он смерил его таким презрительным взглядом, что тот мгновенно застыл, так и не успев закрыть рта.

— Клюв захлопни, остряк-самоучка,— ласково посоветовал Кеша и слегка подбоченился.

Понизив голос, Лёлик вдруг с неожиданным пафосом, словно речь шла о жизни и смерти, произнес:

— Ну, пора, турист.

В тот же момент он ринулся на Кешу, крепко обнял его и, припав небритой щетиной к нежной коже, буквально впился в него поцелуем. Кеша стоически перенес эту процедуру, но когда за первым поцелуем последовал второй, затем третий, он попытался высвободиться из этих горячих объятий. Лёлик крякнул, словно сдерживая рыдание, и полез в карман за платком. Пока, полуотвернувшись от Кеши, он смахивал с глаз скупые мужские слезы, тот украдкой сплюнул и отер рукавом подбородок.

Прощание явно затягивалось. Лёлик, наконец, дал волю рыданиям, и его плечи сотрясались, словно в лихорадке. Выждав еще несколько секунд, Кеша опустил ладонь на плечо Лёлика, словно желая его успокоить.

— Не надо,— простонал тот сквозь слезы. Затем, не оборачиваясь, он махнул рукой и бросил напоследок:

— Иди...

Второй раз Кешу просить не пришлось. Облегченно вздохнув, он сорвался с места и почти бегом направился к трапу, далеко отставив зад и повиливая бедрами.

Нужно сказать, что походка у Кеши была профессиональной. Он работал демонстратором моделей одежды, а попросту манекенщиком в доме моделей. Его несколько лет назад устроила туда одна приятельница, с которой он однажды познакомился в ресторане. В тот вечер, уже изрядно подвыпив, Кеша ухлестнул за миловидной девчон­кой и затащил ее потом к себе, наговорив разных слов о любви и вечной преданности. Дурочка поверила его бормотанию о несложившейся жизни и ударах судьбы. Да и трудно было не поверить, потому что подвыпивший Кеша умел говорить красноречиво, страстно и убежденно. Роман продлился недолго, и Кеша бессовестно бросил девушку, как только она устроила его на такую престижную работу. Однако она не стала для Кеши единственным способом добывания средств к существованию, а скорее служила ширмой и защитой от преследований по закону за тунеяд­ство. Как и всякому молодому человеку, привыкшему к комфорту, ему требовалось много денег. Кроме того, он был из породы тех людей, кого в народе называют пижона­ми. Считая себя неотразимым, Кеша трепетно относился к собственной персоне и тщательно следил за своей внеш­ностью. Однако лишь он один знал, что скрывается за его привлекательной наружностью, неизменно приветливой улыбкой, учтивостью и галантностью.

* * *

Дверь каюты осторожно отворилась и на пороге вырос улыбающийся во весь рот Кеша.

— Добрый день,— как можно вежливее проворковал он в спину человека, с интересом разглядывающего что-то за большим круглым стеклом люка.

Семен Семеныч,— а это был именно он,— с готов­ностью повернулся к вошедшему и с такой же приветливой и лучезарной улыбкой ответил:

— Добрый день.

— Простите, это каюта шестнадцать? Или, может быть, пардон, я ошибся?