Бриллианты безымянной реки

Мою не успевшую толком разогреться пылкость остудила одна подробность или, как сказала бы Канкасова, nuans. На левом запястье моего неприятного собеседника обнаружились часы – странный механизм в корпусе из желтого металла с сияющими цифрами на синем циферблате. Неужто золотые? Я присмотрелся и прочитал на кожаном ремешке часов «Without freedom, life is suffering» [24] , а на циферблате изящным шрифтом начертанное наименование торговой марки Hamilton Automatic. Точно такие часы я видел у друга товарища Канкасова – дипломатического работника, несколько лет прожившего в одной из капиталистических стран. Заместив мой интерес, Архиереев то и дело, и будто в смущении, посматривал то на часы, то на меня. А я, горячась, готовый в любую минуту перейти к угрозам, всё уговаривал его, поминая фамилии всех известных мне московских начальников. Не обошлось и без упоминания товарища Канкасова, и его друга – дипломатического работника, а это уж совсем напрасно. Насмешливое выражение сменилось в лице Архиереева настороженным – и это всё, чего я добился.

24

Без свободы жизнь страдание (англ.).

– Время семнадцать часов, – проговорил мой собеседник. – Пора закрывать киоск. Посторонись-ка, джан. Надо газеты прибрать.

– Гамлет Тер-Оганян! Бутылку водки за любые сведения! Да что там бутылка! Ящик водки! Коньяка! Всё, что угодно!!! – выпалил я.

– Что?!! Взятка?!!

Мой собеседник рассмеялся. Смеющийся, он показался мне вовсе уж противным. Вцепиться бы в эти усишки, садануть кулаком меж прищуренных глаз или…

– Э! Да какой же ты горячий, Гамлет-джан, – отсмеявшись, проговорил Архиереев. – А рассказать мне ничего. Посторонись-ка! Или милицию вызвать?

Услышав в его голосе угрожающие нотки, я вынужден был предоставить ему возможность закрыть окошко киоска. Невелика беда! Ему всё равно от меня не уйти. Сейчас он закроет оконце киоска, выйдет из него, запрёт дверь на висячий замок – я приметил на двери киоска соответствующие петли – и отправится восвояси, скорее всего, домой, к своей старухе. Что мне мешает последовать за ним? Да я дойду до края света, лишь бы разыскать малейшие следы своего отца.

Впрочем, я уже на краю света. Вот там, над крышами городишки, на склонах сопки растёт невысокий, словно больной, лес. Этот лес простирается на север до самой тундры. Он простирается и на юг, и на запад, и на восток. А мне и невдомёк, что он такое, этот лес, какие угрозы и опасности он таит. Мне неизвестна и тундра, с которой он граничит. Что такое тундра? Каменистая, болотистая равнина, зимой превращающаяся в снежную пустыню?

Размышляя так, мне наконец удалось побороть собственную горячность. Но тут я заметил, что мой несговорчивый собеседник всё ещё не захлопнул оконце, а пишет что-то на полях позавчерашней газеты. Пишет торопливо, но почерк у него аккуратный и вполне разборчивый.

– Вот! – Он сунул газету мне. – Почитай и сразу верни, иначе…

Я выхватил у него газету, на полях которой тут же, незамедлительно прочёл следующие слова: «Дата смерти: 26.09.1949 г. Место захоронения…» Далее указаны географические координаты, широта и долгота, градусы и минуты. Смятенный, я разглядывал газету. Вертел её так и эдак. Обычная районная многотиражка. Новости Мирнинского района, портреты передовиков производства. В подвале статья о концерте художественной самодеятельности в местном пионерском лагере. На последней полосе мелким шрифтом частные объявления о продаже коров и мотоциклов. Ясно соображать мне мешала бившаяся в висках мысль о гибели моего отца, человека, которого я никогда не видел. Несколько недель назад и сам факт его существования не вызывал у меня никаких чувств, зато теперь, вдали от дома, в диком краю, весть о его смерти взволновала меня, лишив возможности мыслить здраво. Подумать только, географические координаты кладбища, будто нельзя указать адрес населённого пункта.

Я обернулся к газетному киоску. Оконце его оказалось закрытым. Киоскёр исчез. Не помня себя, я пустился бежать. Газетой я размахивал, как флагом. И ещё я, кажется, выкрикивал: «Держите Архиереева!» – или нечто подобное. На меня оборачивались. Сочувственно смотрели вслед. Наконец, какой-то подросток с велосипедом посоветовал мне свернуть направо за угол барака. Я последовал совету и сразу же нагнал Архиереева. Немолодой уже человек довольно прытко шагал по пыльной улице. Время от времени он здоровался с редкими прохожими, а с одним из них остановился и заговорил. Я тоже остолбенел, впервые в жизни увидев живого якута, а может, это был эвенк? Одним словом, абориген. Некоторое время я с любопытством рассматривал замшевые штаны, опорки и доху из оленьего меха – это в такую-то жару! – а также рогатого оленя, которого абориген держал за уздечку. Но больше иных подробностей меня поразило седло на спине животного.

– Держи его! Хватай! – прохрипел я.

Олень повернул рогатую голову и уставился на мою грудь. Абориген и Архиереев как ни в чём не бывало продолжали неторопливую беседу.

– Держите его, не то опять убежит, – повторил я приближаясь.

Абориген повернул голову и уставился на меня с тем же таинственно-недоуменным выражением, что и его олень.

– Москвич? Что же вы так кричите? Вас кто-то напугал? – проговорил он на правильном русском языке.

– Вот опять! Как вы догадались, что я москвич? Я же посетил вашу галантерею!..

– Переоделись, чтобы не отличаться от нас? – улыбочка аборигена досадно походила на ухмылку его друга Архиереева. – Не подходите к животному спереди. Оно может лягнуть.

Я отпрянул.

– Гражданин… товарищ… Не знаю вашего отчества… Умоляю задержать этого человека!..

Я бормотал несуразицу, размахивая позавчерашним номером районной многотиражки до тех пор, пока Архиереев с удивительной для его возраста сноровкой не вырвал её у меня из рук. В потной ладони остался лишь небольшой клок бумаги с написанным от руки текстом, который я и предъявил якуту.

– Вот видите? Тут написано…

Гнев изгнал из моей души страх перед рогатым животным. Голос разума снова утих.

Владелец оленя внимательно посмотрел сначала на клочок бумаги, который я ему подсунул, потом на молчаливо улыбающегося Архиереева.

– По таким координатам кладбища не найти. Нужны координаты, выраженные чётко и ясно, вплоть до секунд широты и долготы. А ещё лучше – адрес. Вы хотите узнать адрес? – произнёс якут (или эвенк?).

Его большое лицо стало казаться мне интеллигентным, но картину портили одежда и рогатый четвероногий питомец, которого он держал за уздечку.

– Да! Да!!! Не знаю, как вас… эээ… Ну, не называть же вас просто якутом?

Архиереев рассмеялся.

– Позвольте представить товарищу из Москвы первожителя посёлка Ч. и одного из основателей этого города – Осипа Поводырёва. Кстати, фамилия вполне соответствует роду занятий. Помнишь, я говорил о проводнике? Осип и недорого возьмет. Верно?

Последний вопрос был адресован Осипу.

– Как скажешь, капитан, – тихо пробормотал тот, явно смущенный.

– Проводи нашего москвича до оставленного посёлка Амакинской экспедиции. Мне думается, ему как раз туда надо, – невозмутимо продолжал капитан Архиереев.

Якут церемонно поклонился и проговорил:

– Возвращаясь к вопросу о кладбищах. Дело в том, что между Усть-Нарой и Хандыгой почти нет населённых пунктов, а значит, нет и кладбищ.

– Возражаю! – Архиереев посерьёзнел. – Обочины трассы Якутск – Колыма, особенно на участке между Усть-Нарой и Хандыгой, – сплошное кладбище. Трасса буквально построена на костях.

– Почему же ты, капитан, в таком случае не указал точные координаты до секунд?

– А потому что, его отца, скорее всего, схоронили в братской могиле. Ты не знаешь, как такое бывало, а я знаю! Осенью было дело…

– Ах, и я знаю! По осени человек живёт смеясь, а по весне облизываясь – так говорят люди саха. А этот человек… – Оспин указал на меня. – Тоже знает множество пословиц. Итак, весной заключённые умирали сотнями. Бывало, в день по десять человек. А экскаваторов тогда не было, чтобы могилы рыть. Всё вручную делали…

– Тер-Оганян умер осенью.

– Осень – иное дело. Осенью покойников меньше.

– Крамольные вещи говоришь, Осип, да ещё посреди улицы. Думаешь, дальше Ч. не сошлют?