Британец

— Но вы-то не приняли все это за чистую монету?

Я покачала головой и тут же, сама себе противореча, сказала:

— Почему же? У меня не было причин не верить.

Впрочем, это было уже не на выставке в Австрийском Институте, а позже, думаю, в одну из наших встреч вечером у «Бэйли» на Глостер-роуд, кажется, там она впервые назвала меня деточкой, как с тех пор и звала постоянно: «Ну, что вы, деточка!» — если я ничего не перепутала, конечно.

— Вы же не поверили всему? — И засмеялась, словно я рассказывала о каких-то нелепых и абсолютно беспочвенных фантазиях.

Меня порядком удивило то, в каких прозаических тонах она описала свое знакомство с Хиршфельдером, помню, я даже растерялась: чем, собственно, вызвана ее ирония — а она явно иронически говорила об их первой встрече, так, словно они заключили сделку, — она дала объявление через службу знакомств, к тому времени прошло пять лет с тех пор, как ее первый муж, книготорговец, хозяин магазина школьных учебников, погиб при полете на воздушном шаре.

— Не надо смеяться, — сказала она почему-то извиняющимся тоном. — Что и говорить, идиотизм, конечно, искать мужа через службу знакомств.

Однако, по-моему, рассказывая, она на свой лад пыталась приумножить славу Хиршфельдера и подошла к делу весьма нетривиально, спору нет: рассказала, что на их первое свидание Хиршфельдер, в отличие от других претендентов, откликнувшихся на объявление, явился в старом потертом костюме, а не нарядившимся как на праздник, не лез из кожи вон, чтобы показать себя с лучшей стороны, не было ни цветов, ни конфетной коробки, ни комплиментов молодости Маргарет, ни двусмысленных намеков, ни вздохов, ни пошлых пронзительных взоров, — ничегошеньки из расхожего набора, напротив, он, можно сказать, ринулся напролом: ну да, вот он я, не мальчик, конечно, мужчина, который знает, что ему нужно, и не намерен попусту тратить время на всякие глупости. Отмороженные пальцы на обеих ногах, аппендикс и миндалины тю-тю, но браку это не помеха, — сказал он с усмешкой, — зато сердце как у быка, а еще он совершенно несносен в утренние часы, что да, то да, до полудня с ним просто невозможно разговаривать; дальше, он не дурак выпить с приятелями и в подпитии становится не в меру болтливым, но вообще человек скорее замкнутый, и вот что еще: он, чего греха таить, не прочь при случае поволочиться за хорошенькой дамочкой, и, что гораздо серьезней, он — курильщик, в любом споре считает правым только себя, злопамятен, привередлив в выборе друзей и безнадежно отсталый старый хрыч, когда речь заходит о том, что хорошо и что плохо, и если она любит танцы, то на него пусть не рассчитывает, танцор он никудышный… Вот такой говорил и говорил, без остановки, пока у нее от смеха не потекли слезы, и конечно же в сравнении с ним все прочие кандидаты в женихи тотчас оказались какими-то второклашками-двоечниками: профессор университетского колледжа, фабрикант галантерейных изделий, представитель торговой фирмы, — унылые создания!.. Чего стоили их мечты о летнем домике за городом, обещания водить в оперу, манера вдруг скрываться в уборную, откуда они возвращались сущими херувимами, смирными как овечки и безукоризненно опрятными. Маргарет особо подчеркнула, что в конце ужина — они сидели в кафе — Хиршфельдер не возражал, когда она заплатила за себя, не дал официанту на чай и не стал, как другие, неумело подавать пальто, буквально выкручивая ей руки; завершая рассказ, она добавила, что, уже попрощавшись и отойдя на несколько шагов, он обернулся и крикнул, мол, он — еврей, но этому не стоит придавать серьезное значение, и вот эта деталь стала своего рода неизбежной точкой над «i», характерной стилистической черточкой его легенды.

Через три месяца они поженились, она уволилась из школы в Ист-Энде, где преподавала после смерти своего первого мужа, и переехала к Хиршфельдеру в Саутенд-он-Си, а осенью опять пошла работать; помню, она рассказывала об этом времени так, словно ей хотелось найти какое-то объяснение своему тогдашнему решению. Все разыгралось в день его шестидесятипятилетия, она заказала грузовик, чтобы перевезти мебель, и со всеми своими пожитками явилась к нему — на чашку чая, да и осталась; она же командовала грузчиками, которые таскали вещи и мебель на чердак и укрывали полотняными чехлами, а на другой день она проснулась среди книг: во всех комнатах штабелями от пола до потолка громоздились книги, потом Маргарет показала их мне, причем вопреки собственным заверениям, что все это никому на свете не нужно, демонстрировала каждую книгу, точно музейный экспонат. До того дня она, как Хиршфельдер ни зазывал, не переступала порога его дома. Трехэтажный, с узким фасадом, дом стоял в тишайшем жилом квартале на сбегавшей к берегу улице, из него даже открывался вид на море, надо было только подальше высунуться из бокового окна в эркере, и если правда, что он жил в этом доме с самой войны, то Маргарет не могла не обнаруживать здесь во всех углах следы его прошлого: тут было и запылившееся парчовое бальное платье — я его тоже увидела, — и сплющенные шляпные картонки, и всунутые одна в другую туфли на шпильках, несколько пар в чулане. Фотографии со стен он, правда, снял, но вскоре опять развесил, все до одной, на старых местах в спальне, где они, наверное, висят и по сей день — свадебные снимки с его прежними женами, фотографии в паспарту из рыхлого, покореженного сыростью картона; в существование этих фотографий я поверила по-настоящему, только когда увидела их своими глазами. Маргарет, по ее словам, не возражала, ведь он проделал все с таким видом, будто так и надо, но что-то я сомневаюсь: неужели она так легко смирилась с присутствием в спальне фотографий своих предшественниц, как привыкаешь к незначащим картинкам — сценам на охоте или «пейзажам после битвы» или «завтракам на траве»? Не верится мне, что она смолчала, нет, наверняка в свой черед как-нибудь навела его на размышления о предшественнике, может, рассказала о катастрофе воздушного шара, нарисовала подробнейшую картину — я заметила у нее пристрастие к деталям — описала, как загорелась оболочка аэростата: словно бы задрожала, вдруг раздулась, — беззвучный взрыв, еще до того как пламя взвилось в ярком летнем небе, и она увидела издалека, с того места, откуда следила за полетом, как из опрокинувшейся корзины на поле посыпались крохотные человечки:.

Ну да, именно в кафе «Бэйли» на Глостер-роуд, несомненно там, Маргарет рассказывала о свиданиях с Хиршфельдером до свадьбы: после первой встречи они виделись каждую субботу, утром, в кафе неподалеку от Лондонского моста, вернее, это был маленький ресторанчик, давно примеченный Хиршфельдером, комнатка без окон, всего-то четыре столика, не ахти какое респектабельное заведение. Я слушала со странным ощущением, что рассказ плохо вязался с ее обликом, тогда у «Бэйли» на ней был темно-синий костюм в талию, концы ее волос, прямых, почти до плеч, чуть подрагивали при каждом движении, она сидела нога на ногу на высоком табурете у стойки, и рядом с ней я совершенно не могла представить себе его — плохие зубы, которые он скалил, когда смеялся, медлительные жесты, на которые официант не сразу обращал внимание, и неизменные пластиковые мешки, полные книг, их он держал на коленях; Маргарет, рассказывая о его бесконечных хождениях по букинистическим лавкам и книжным развалам, часто упоминала об этих мешках, будто они были какой-то важной чертой самого Хиршфельдера. Нет, не могла я вообразить смесь ее духов и запаха старых мужиков, я смотрела, как она, садясь, расправляла юбку, как усмехалась или капризно надувала губы, глядя в зеркало над стой*-кой, я удивлялась: ну что она в нем нашла, почему каждую субботу встречалась с ним и в середине дня соглашалась завтракать, довольствуясь дежурными блюдами, а потом, дождавшись срока, который сама себе определила, приняла его предложение, уже не раздумывая.

Помню, тогда, у «Бэйли», я спросила, что она знала в то время о его писательском творчестве. Маргарет покатилась со смеху, да так, что довольно долго не могла успокоиться.

— Его творчество! Ох, творчество! — наконец сказала она, фыркая и давясь от смеха. — Неужели вы всерьез думаете, что это как-то повлияло на мое решение?

Не знаю, может быть, она ждала хотя бы кивка, но, скорее, до нее вообще не дошло, что я молчу и пристально гляжу на нее — она вдруг просто перестала замечать что-либо вокруг.

— Чепуха, — заявила она решительным тоном. — Мне он представился как библиотекарь, сто лет прошло, прежде чем я заподозрила, где она, правда-то.

Разумеется, я не удовлетворилась таким ответом.

— То есть он не все рассказал о себе?

— Как знать, может, и все, — возразила она. — Впрочем, в библиотеке он работал только до обеда, а потом уходил к себе и до вечера сидел в своей комнате в «Палас-отеле».

— В «Палас-отеле»?

— Да. Но лучшие времена саутендского «Палас-отеля» тогда уж давно миновали, разумеется.

Вот именно. В этом я вскоре сама убедилась. Нелегко было представить себе, что Хиршфельдер изо дня в день часами просиживал там на третьем этаже и его не затрагивали происходившие вокруг перемены, да он, должно быть, и правда не замечал, что некогда роскошный отель деградировал до уровня дешевых меблирашек, где и входом-то служила дверь со двора. В каком году он стал снимать там номер, неизвестно, но, должно быть, поначалу ему еще попадались в коридорах тогдашние постояльцы и завсегдатаи, мелкие служащие, осуществившие мечту — хоть раз в жизни завалиться со своей милкой в кровать, которая пятьдесят лет тому назад соответствовала претензиям солидных банкиров, приводивших сюда любовниц; а может, встречал какую-нибудь звезду сезона из какого-нибудь вест-эндского театра — надутое ничтожество, перед которым за смехотворную плату расшибались в лепешку ресторанные официанты, а подавали «звезде» на фарфоре, который видал лучшие дни и ставился на стол для баронов с баронессами; достаточно пролистать назад старые гостиничные книги — пригоршней разноцветного конфетти взовьются в воздух прославленные имена. Должно быть, в отель еще наведывались господа, жившие уже в другом месте; вышагивая по истертым коврам, странствовали в интерьерах своего прошлого, заглядывали в пустой танцевальный зал, тщетно старались воскресить в памяти мелодии скрипичного ансамбля и пируэты балерин; если Хиршфельдер не был глух ко всему на свете, от него не ускользнуло что-то подобное, не скрылись и призраки, обитавшие в бильярдной, куда уже составили ненужные столы и стулья, или в баре, где из-под пятен на зеркале проступали лица людей, которые бродят нынче, как привидения, в моей разыгравшейся фантазии: господа в цилиндрах и фраках, дамы в боа из перьев курят сигаретки в длинных мундштуках, коротко стриженные волосы колечками уложены на лбу; но в конце концов в старом истерзанном здании поселили пенсионеров, их понавезли на новое место жительства целыми автобусами. Думаю, этот отель, на небольшой возвышенности у самого моря, ночью напоминал Хиршфельдеру приставший к берегу корабль, все равно — в ярких огнях или темный, корабль, накренившийся под осенним ветром, медлительно покачивающийся в размеренной бортовой качке, — с кряхтеньем и скрипом он чуть склоняется над зыбью толпы, над головами людей, приехавших погулять в выходные, и наконец с приходом вечерних сумерек обретает покой. Стихла музыка и шарканье ног на набережной, замолкли гудки автомобилей и треск игральных автоматов — я представляю себе Хиршфельдера: он стоит у окна со стеклами, славно забрызганными пеной прибоя; представляю, что он засиделся в отеле допоздна и вот подошел к окну, смотрит на проступившие в темноте причудливые очертания каруселей и аттракционов здешнего парка, а дальше за ними мерцают беспокойные огоньки в устье Темзы и тянется мол, говорят, самый длинный в мире, по которому днем пробегают вагончики узкоколейной железной дороги, колеса стучат, словно игрушечные, и кажется, поезд в конце мола не остановится, а побежит прямо по морю, увозя своих пассажиров все дальше, дальше, за горизонт и — на небеса.

Мне показалось, Маргарет равнодушно выслушала мои ностальгические излияния по поводу громкого имени «Палас-отель», одного лишь звучания, ведь самого отеля я еще не видела; вероятно, ее реакция объяснялась тем, что она решила не поддаваться всяким там сентиментальным настроениям.

— Я и потом продолжала платить за номер, — она постаралась придать своему голосу твердости. — После его смерти там все осталось без изменений.

Не понимаю, почему меня это заинтересовало, помню только, я вдруг разволновалась, будто вот-вот мне должно было открыться нечто сенсационное, и подумала: интересно, а что бы сказал Макс, узнай он, что я, оказывается, взялась разгадывать загадки Хиршфельдера и распутывать таинственные ребусы, которых он столько нагородил вокруг своего шедевра.

Значит, рукопись все еще там! — Я выпалила это так, словно мы все время говорили только о рукописи и, соответственно, Маргарет сразу должна понять, о чем речь; сообразив, что забегаю вперед, я порядком удивилась, когда Маргарет ответила, будто и правда поняв с полуслова:

— Уж не знаю, можно ли назвать это рукописью, — сказала она. — Огромное количество картонных коробок со всякими бумагами, там сотни, тысячи страниц, по-моему. Но это наверняка не то, что вы надеетесь увидеть.

И тут она рассказала, что Хиршфельдер в течение многих лет вел ежедневные записи — отмечал перемены погоды и ветра, тщательно регистрировал дату и час своих наблюдений, цвет неба и моря, форму облаков, время приливов и отливов, еще он составил реестр, куда заносил все причаливавшие и уходившие корабли, а кроме того, снова и снова принимался описывать наступление ночной темноты; это и была она, рукопись, — через несколько дней, придя к Маргарет, я увидела ее своими глазами.

Ни строчки из грандиозной эпопеи, над которой он работал, о которой ходило великое множество слухов, ни единого, хотя бы коротенького упоминания о ней, а когда я заговорила о том, что не раз слышала о книге, и поинтересовалась, не осталось ли после Хиршфельдера другого, неизвестного архива, она лишь устало махнула рукой: