Британский союзник 1947 №38 (271)

— Он только что сбежал за реку, — сказал Костя, раздумывая, сесть ли на стул без разрешения или же распрощаться.

Что-то заставляло его неотрывно смотреть на эту тоненькую фигурку, охваченную черной материей платья, на пучок волос, перехваченный ленточкой, на ладони, которыми она еще закрывала лицо. Все же ему было всего-то девятнадцать лет и встречался он в городе пока лишь с женщинами «шалманов» для допроса, для составления протоколов. Где-то в глубине души уже таилось желание, чтобы такие вот нежные руки гладили его худое лицо, чтобы такие большие темные глаза смотрели на него не с испугом и неприязнью, а с любовью, чтобы она шла к нему навстречу, улыбаясь или даже говоря радостно, как говорит человек при появлении долгожданного человека. Но эти руки когда-то гладили красивое лицо белогвардейца, эти глаза сияли при виде Мышкова, не эти ли руки наливали чай для Симки.

Косте представился Симка, громадный и косматый. Вот он входит в квартиру агронома Фомичева, ставит на стол фонарь, взятый в коридоре. Ни слова не говоря, вскидывает обрез. Первый заряд сшибает со скамьи Кольку, чистившего горячую картошину, второй — жену, мерявшую на себе кофту...

— Как ехать на хутор к вам, был я в совхозной конторе, — сказал Костя. — Агроном — будто в параличе. Черный, как чугун. И молчит больше, а то заплачет...

Она нагнулась к пальто с куньим воротником, лежавшему поперек будуарного кресла, накинула на плечи, ответила тихо:

— Понять не могу, зачем это. — Прибавила быстро, с какой-то решимостью: — Я была в Андронове, когда везли убитых на кладбище. И агронома видела...

— Лизза, Лизза! — донесся каркающий голос старика из комнаты.

Она качнула головой, плечи ее согнулись:

— Вы что-нибудь еще хотите спросить? А то больной зовет...

— Я только хотел сказать, что если ваш муж, или же Симка, или вообще кто-то подозрительный...

Она оборвала его зло:

— Чтобы сообщила властям? Сослуживцы ваши мне уже приказали это. И статьей какой-то грозили... До свидания, юридические законы, — строго добавила и, мягко ступая домашними туфлями, исчезла в комнате старика.

Он вышел в коридор, спустился в сени по лестнице и на мгновенье задержался возле платков, темневших на веревке. От них исходил тонкий ландышевый аромат...

5

В Никульское он приехал уже затемно. Выбрался из седла возле трактира, привлеченный пышущим на улицу самоварным чадом, теплом, гулом голосов за мерцающими стеклами. Окоченевшими от холода пальцами намотал поводок на столб и по широкой лестнице, пропахшей кошками и кислыми щами, поднялся на второй этаж трактира. Он был полон посетителей: крестьян-торговцев, женщин с детьми, местных мужчин и парней, стариков с торбами. Еще от дверей шибануло густым запахом махры, малиновой заварки, самогонной сивухи. Дрожащий свет семилинейной лампы на стойке буфета отбрасывал от сидящих за столами лохматые черные тени — тени эти колебались, дрожали, падали и поднимались на темных бревенчатых стенах.

Костя попросил два стакана чаю и подсел за столик к крестьянам, толкующим о крахмале, который везли на сдачу в уезд. Сделав пару глотков, закрыл глаза от наслаждения. Малиновый терпкий напиток ожег горло, тепло дошло до ног, и оттого они стали чужими, тяжелыми.

Скамейка рядом туго хряснула под чьим-то грузным телом. Открыв глаза, увидел пожилого мужика в распахнутой шубе, багрового, будто он только что кончил париться в деревенской бане да вот зашел в трактир выпить стакан кипятку с сушеной ягодой. В руках у него — каракулевая шапка. Волосы, черные, постриженные «в скобку», были влажны и блестели. Смотрел прищурясь, испытующе:

— Ты, парнек, чей?

— Отца и матери, — нелюбезно ответил Костя.

Незнакомец хахакнул коротко:

— Да оно понятно, что отца и матери, а не оглобли иль там корыта. Откуда и куда? Чтой-то не видал я такого у нас по волости раньше.

— По делам, — сухо отозвался Костя.

— По делам, — как-то задумчиво повторил мужик. — А я думал, не по Симкину ли душу. Много разговоров о нем, едут то и дело власти в Андроново.

— Знал, что ли, Симку? — не удержался Костя.

Незнакомец сразу повеселел и подался вперед. Как будто только и ждал этого вопроса, чтобы лишний раз поговорить об убийстве в совхозе.

— Еще бы не знать... Я — Шаховкин. До шестнадцатого года десять годков в урядниках. А перед революцией ушел. Отказался служить царю, воевал он потому что с германцами плохо. Ну, так вот, этого Симку раза три в «холодную» сажал. За драки.

— С чего бы это он так вот, в конторе? — спросил Костя, отодвигаясь от воняющей овчиной шубы, брызг слюны, летевших с толстых губ бывшего урядника. А тот жмурил отливающие синевой глаза, шумно потягивал носом душный воздух трактира, как пес, уловивший перед крыльцом дома запах съестного.

— А по наущенью. Не иначе. Симка в работниках у Михаила Мышкова с малых лет. В мальчиках на побегушках и при магазине. Потом скот забивал, «бойцом», значит. Служил и дворником, и сторожем, и экономом, и кучером у Михаила Мышкова на фаэтоне. Кормил его Мышков густо, позволял баб-сезонниц обижать, прикрывал его грехи подсудные. Одевал у портного, не как иную дворовую челядь... Может, и неспроста ценил он так этого выпоротка, — сказал, точно спросил Костю. — Поговаривали насчет той полудурки. Ну, в общем-то, не полудурка она была в девках-то, а расписная краля. Потом это язык пошел заплетаться.

— Наговорят, — отозвался Костя, с усилием мигая слипающимися глазами. — Людей только слушай...

— Ну, может, и наговорят, — согласился, сопнув шумно, Шаховкин. — Только скажу, что служил Симка хозяину, как преданная собака. Один, раз прохожанин-мужик спер в конюшне на хуторе прямо с лошади из-под седла потники... Догнал его Симка в трех верстах. Не знаю, жив ли сейчас тот прохожанин... Только, говорят, уползал по дороге на животе.

Он оглянулся на гул, доносившийся из угла трактира, мотнул головой:

— Мужики гомозятся, бавкают, что собаки. А потому как приехали в кооперацию. Прослышали, будто заготовки завезли. А заготовок... Кончились тут же.

Шаховкин сунул к носу Кости фигу из пальцев.

— Ну-ну, — вяло сказал Костя. — Значит, не хватает заготовок. Фабрик потому что мало еще работает. Стоят фабрики...

— Да оно понятно, — как-то торопливо перебил его Шаховкин. — За мужиков беспокоюсь. По разверстке сдали еще на масленицу, а в кооперации мало товару...

— Будет товар и в кооперации, придет время. Подождать надо, а не гомозить да бавкать.

Шаховкин поцокал языком, поскучнел, так же испытующе глядя то на Костю, то на крестьян, все еще толкующих о своем крахмале. Тихо, заговорщически проговорил:

— А то вон сидят Кузьмины-братья. Тот, что лохматый, культяпистый, — Евдоким, а седой да юркий — Михаил. Из Игумнова оба. Сомнения высказывают насчет продналога. Дескать, не разверстка ли снова...

— А что это ты, дядя, мне шепчешь?

— Ат, ляд тя возьми! — воскликнул Шаховкин, склонился и негромко: — Видел тебя в Андронове, в контору совхозную ты заходил к Фомичеву. А на лошадке-то, на Стрелке, сам волостной командир Колоколов катается. Неспроста, думаю, подарил Федор Кузьмич лошадку свою этому пареньку, даром что не графского виду. Думаю, не казенный ли человек, не государственный ли чин, вроде как я был когда-то.