Британский союзник 1947 №38 (271)

— Агент, народный комиссар... — так и визгнул с печи пьяненько дядька Аким.

— А я, — продолжал Розов, — струхнул было. Взялся за маузер. «Как дрягнет рукой, — решил, — так пулю ему под барашковую папаху». Только слышу вдруг: «Товарищ, нет ли у вас корочки хлебца, с голода помираю».

— Эх-ха-ха, — залился на печи дядька Аким. — Чаек с квасом, а порой — с водой...

— Ну и ну, — качая головой, проговорил с завистью Оса, — миллионы имел в кармане, а до корочки докатился.

Розов тоже засмеялся, отодвинул от себя подальше стакан — может, опасался, что, соблазнившись самогоном, не закончит рассказ.

— Я вытаскиваю маузер, кричу: «Застрелю, такой-то и сякой-то. Агент или чекист?» А он бух на колени. «Не стреляй, растратчик я». Уж очень он мне рожей понравился. Да и рассказал забавно, как он в губкоже корье гнал с директорами себе в карман. Как сорили миллионами в притонах. Даже позавидовал: с таким брюхом да качать на коленях девок...

Раздался снова смех. Растратчик тоже улыбнулся, потирая жирные отвислые щеки, лиловый нос, маленькие глазки под багровыми веками.

Лишь Симка так же молча хрустел коркой и был мрачен. Покосился снова на Растратчика. Видно, в глазах его что-то было: Растратчик еще дальше отодвинулся на скамье.

А Розов, двигая плечами, рассказывал:

— Ладно, говорю, пойдешь со мной. Не только хлебцем, а и мяском угостим. Обрадовался Растратчик так, что снова на колени бухнулся. Я, говорит, как сбежал из города, от суда, будто птичка, клюю по зернышку. Подаяниями существую. Привел его сюда, и, гляди-ка, понравилось. За повара у нас, мясом сам распоряжается, и хлебом, и вином. Ешь сколь хочешь, пей.

— Значит, тоже к нам записался? — наконец-то сказал Симка.

— Но-но, — поднял торопливо руку Растратчик, — я здесь временно, а потом отправлюсь обратно в город.

— А чего пережидать вздумали, господин Растратчик? — быстро и зло спросил Мышков. — Свержения Советской власти, или же чего другого?

— Ну, может, и свержения, — уклончиво ответил Растратчик, — а может, и амнистии какой, или же землетрясение начнется повсюду.

— Землетрясение, — засмеялся дядька Аким. — Чай, не в Африке живем, аль там в Японии...

— В Петрограде восстали матросы, — вдруг сказал, как самому себе, Симка. — Твоя супружница, Юрий Михайлович, говорила мне... Лизавета. Папаня больной, как пласт в кровати. А супружница добрая, как и ваша мамаша. Накормила, чаю налила, да и в Андроново пошел я.

— Слышали мы, — проговорил дядька Аким, свесив с печи плешивую голову, — слышали мы про Андроново. Мальчонку-то зря, поди-ка?

— Заодно уж, — выдавил хмуро Симка, — не разбирался очень-то. Ну-ка, дядя, сматывай с печи, — добавил он угрожающе. — Греться буду. Два дня с мокрыми ногами. Спал в овине, прямо на полу, застыл ужас как. Ну, тебе говорят, — заорал он.

Лесник скатился по лестнице с резвостью мальчишки. Крестил свой лоб, бормотал:

— Эка, разбойник ты какой, Симка, не зря каторжником звали.

— Каторжник, а на каторге не сидел, — забираясь на печь, отрезал Симка. — Ты покатал тачку и за меня...

— Я покатал тачку, — даже с гордостью заговорил дядька Аким. — За революцию. В пятом году с боевиками конфисковал оружие в имении графа Шереметьева. Вот за то и сидел до февральской... не за душегубство...

Симка не ответил. Он снял ботинки, кинул их себе в изголовье, шаркнул обрезом по кирпичам и повалился на живот, вытянув ноги в драных грязных носках. Уснул он сразу, едва положил голову на зипуны. Захрапел зычно, так что Розов даже засмеялся. Срубов задумчиво сказал:

— Спит как сладко. Хоть дубьем бей, хоть камнем по голове. И не услышит. Мне бы так-то... Перед тем, как собаке залаять, снилось, будто мы все в болоте по горло сидим, а над головами воронье кружится и норовит каждая в глаз клюнуть. Махнуть бы рукой, а сил нет. И так жутко стало мне, что, верно, заорал.

— И что она воет, твоя собака, — уже угрюмо обратился он к леснику, сидящему около печи на железном листе. — Вторая ночь, как воет. Будто по загубленной душе. Пришибу я ее, ей-богу.

Жизнь в лесу, каторга, борода да поломанные зубы, плешина от лба до затылка, оставляющая волосы только над крупными ушами, сделали лесника, пятидесятилетнего человека, стариком.

Кряхтя, посапывая носом, он повернулся к Срубову, проговорил обидчиво:

— Пес по-человечески не бавкает, Вася. Вышел бы тогда я да и приказал молчать. А убивать животину не дам.

— Нет, убью я ее...

И Срубов стал подыматься.

— Ты не трогай пса, Василий, — сказал Оса. — Не хватало нам теперь собак морить.

Срубов выругался тихонько, лег рядом с Растратчиком. Длинные ноги его в хромовых сапогах стукнули об пол. Оса проговорил негромко:

— Что-то и правда пес развылся у тебя, дядька Аким. Пора бы нам отсюда уходить. Да еще за Симкой кто-нибудь потянется. Патронов вот только маловато. Ну, если найдет дед Федот волостного из Ченцов, будем с патронами и пироксилином.

Стремительно прошел по сторожке Мышков, затягиваясь папиросой. Лицо его, бледное, с нездоровой желтизной, заалело, разгорячилось. Остановился около скамьи, глядя почему-то на лесника, который, сидя у печи, тянул воду из рыльца помятого чайника.

— Как ты думаешь, Ефрем, что же такое происходит в Петербурге? Неужели, действительно, восстание?.. Ведь это же в самом-то гнезде большевиков.

Он оглянулся на печь, с которой свисали Симкины ноги. Ноги эти шевелились. Быть может, и во сне Симка бежал по дороге от своего преследователя. Даже вскрикнул, да так, что лесник уронил чайник и покосил головой наверх.

— Перекурить бы по папироске, Ефрем, в лесу.

В лесу было тихо. Стволы сосен, подступивших к сторожке, дрожали в густом свете луны, как на течении реки. Поблескивали вдоль тропки лужицы, прихваченные легким весенним морозцем. Натужно скрипели доски крыльца под сапогами нетерпеливого Мышкова. Оса присел на чурбак, возле угла сторожки, застегнул пуговицы солдатского мундира. Тотчас же подбежала собака, черная, с белыми брызгами на бровях, с жидким облысевшим хвостом. Уткнула нос в ватные штаны Осы. Он погладил ее, и теперь животное благодарно поскулило.

— Вот тебе, — задумчиво проговорил Оса, — у нее, у этой образины, вся жизнь впереди. У собаки — и жизнь. А у нас нет жизни. Один дым мерещится.

Он хрустнул пальцами, выбрал из коробки, которую поднес ему Мышков, горсть табаку. Принял и листок газеты, ссыпал на него табак, стал лениво сворачивать папиросу.

Мышков первый закурил, втянул щеки, пыхнул дымком и огляделся вокруг. Глаза его лихорадочно блестели в лунном свете. Казалось, что сейчас скажет что-нибудь про этот глухой лес, раскинувшийся на десятки километров, про эту опушку, отполированную зыбким желтым светом, про сторожку, моргающую слепо одним окошечком. Но он заговорил о другом, подрыгивая коленом, вполголоса. Может, опасался, что кто-то из обитателей, — тот же Срубов, — приложил ухо к двери, слушает их разговор.