Британский союзник 1947 №38 (271)
Шрифт:
— Да вы что, — прошептал Санька, глянув в воду. — Да вы, люди, чай, молиться идете...
А река тянула к нему холодные руки — в них куски льда, в них малиновые кусты, кусты шиповника, а вот дровни, обломки сколоченных мостков, с которых в какой-то деревне полоскали зимой белье.
— Опомнитесь...
Он шарил руками по ногам — по этим бабьим сапожкам, по хромовым, пахнущим ваксой сапогам, по лаптям стариков, цеплялся за юбки и платья, за полы плащей и армяков. И все пытался поднять голову, чтобы увидеть деда Федота, но его не было среди мятущихся лиц.
—
...На всю жизнь останется в памяти Саньки Клязьмина ненависть простых людей к бандитам. Эти вот пахнущие ваксой сапоги, лапти, эти лютые глаза, свербящие тишину крики приведут его вскоре к Колоколову. И станет он волостным милиционером на Игумново и Ченцы. Будет гонять на лошади с наганом в кобуре по глухим деревням и селам, составляя акты на незаконные порубки леса, разбивая самогонные аппараты, разнимая с риском для жизни драки деревенских парней, выгоняя из лесов последних дезертиров.
Будет... А пока он царапал ногтями скользкие бревешки и ледяной холод реки сжимал ему горло. Он видел эту бурую от глины воду у самых глаз. Еще немного, и река обнимет его, раскачивая, помчит вниз, туда, к Воробьиной мельнице, к разрушенной плотине, зияющей страшно смолистыми обломками свай.
Грянул выстрел с дороги, и толпа отхлынула разом. Ноги замелькали уже на другом берегу — вереницей богомольцы стали подыматься в гору, в лес, ведущий в Посад, в монастырь. А в луговине заплескались колеса, заскрежетали втулки и послышался чей-то совсем незнакомый Саньке голос. Он попытался встать, а сил не хватало, оперся на перила.
— Понадеялся я на себя, сам захотел арестовать, — сказал соскочившему с подводы Косте. — Да зря... По голове посохом, верно, дед Федот. Так что и ноги не стоят.
— Эх, — даже выругался Костя, — было сказано, что делать.
— Смотрю, народ — все вроде как деревенские, свои, крестьяне, — бормотал уныло Санька. — Чего ждать... Ну, не думал, что эти мужики да бабы так люты на бандитов. Едва не утопили меня вместо бандита...
— Эх ты, — уже тихо и укоризненно прибавил Костя, помогая Саньке встать прямо. — Где дед Федот?
— Не знаю, — раздосадованно махнул рукой Санька. — Ну и злы люди. Как собаки, со всех сторон. Задрали бы, утопили бы... А я не знаю, что и делать...
— К дисциплине привыкать, — сказал сердито Костя, подсаживая его на подводу, — к служебной дисциплине.
Груша засмеялась, и не было в ее смехе никакого сочувствия, а только безразличие и ледяной холод. И Санька, сплюнув под ноги, добавил с горечью:
— Какой я сыск... никакой.
— Ничего, — стегнув лошадь, погнав ее в гору за богомольцами, сказал Костя. — Не сразу. Обучишься...
Он остановил подводу возле толпы, которая, как для защиты, сгрудилась, слилась воедино. Кажется, кольт в его руке их нисколько не пугал — смотрели отчужденно и зло.
— Эвон, Грушка-то. Стал быть, тоже, — сказал кто-то.
Груша развернулась так резко, что копна волос под платком подлетела, точно желтый зонт.
— Что — тоже? — закричала она. И выругалась втихомолку. Из толпы хахакнули.
Опять сказал все тот же, за спинами, спокойно и мирно:
— Волосня
какая, а язык с чесноком засолен...Груша вертела головой. Кулаки были сжаты — вот она сейчас кинется в толпу, в драку.
— Куда дед Федот подевался? — спросил Костя, оглядывая людей. Этих старух и стариков, баб, разрумянившихся на весеннем ветру, мужиков с пьяно блестевшими глазами. Подумал вдруг, что, не выстрели он, утопили бы и правда они Саньку, чего доброго, и так же вот шли бы в гору, в лес, к монастырю. Правда, значит, истосковался так народ по доброй и мирной жизни, что на пути к господу богу готов был принять на свои души такой тяжелый грех.
— Нужен он нам для пользы дела. Из губернского розыска я сам...
Минуту стояло молчание, только слышен был шуршащий гул весенней воды от берегов, негромкий кашель, чавканье копыт лошади. Потом один из мужиков хмуро ответил:
— Кто вас тут знает в такой глухомани. Из губернии аль с лесу, от банды...
— В кузне я еще работал, в Игумнове, — сказал Костя, не зная, какими словами заставить людей быть ближе, откровеннее. — С Иван Ивановичем Панфиловым... На «Неделю красного пахаря» приезжал...
— Ага, я и то смотрю, — проговорил уже весело какой-то мужик в плаще. — Верно, он из Игумнова, — обернулся к толпе, разевая рот. — Подбивал бороны да плуги... Разве бандит станет у горна возиться.
Теперь толпа сразу подобрела, и синеглазая бабенка протянула руку к дороге, уходящей вправо.
— Как стукнул он твоего дружка, и — туда. Шустро так, будто молодой...
— Я и то подумал, — сказал опять мужик в плаще. — Коль за душой светло, чего бы бегать хоть от бандита, хоть от новой власти... — Туды, туды побег, — подтвердил он. — Катите, может, и сыщете где за кочкой.
Костя развернул лошадь на другую сторону. Но не проехал и десятка саженей, как остановил ее. В лесу, между стволами сосен, показалась фигура всадника. Вот он выехал на освещенную солнцем поляну, и Костя узнал Колоколова. За ним ехали тоже на конях два волостных милиционера, в шинелях и с непокрытыми головами, с винтовками за спинами. Позади катила телега, а возле нее шел Евдоким Кузьмин. Дальше гурьбой стала спускаться к мосту ватага незнакомых Косте людей, и среди них Олька Сазанова.
Неотрывно глядя на приближающийся отряд, Костя почувствовал, как ему становится не по себе: он не видел Зародова.
3
Колоколов придержал Стрелку, и лошадь, точно снова узнав Костю, встряхнула седеющей гривой, заржала долго и пронзительно. Пожевав дряблыми губами, вытянула вниз шею, приготовившись слушать своего настоящего хозяина. А тот, положив на колени руки с уздечкой, спросил до странности равнодушным голосом:
— Куда Грушку-то повезли на пару, товарищ Пахомов? Не в контору к батьке? Так он посзади, как бычок на веревочке. Таил, вышло, в своей конторе бандитов.
Он обернулся, выискивая глазами среди вставших без команды людей отца Груши. Коренастый широкобородый лесник двинулся вперед, вскинул голову, помахал рукой Груше. Та судорожно и глубоко вздохнула, сунула руки под платок.