Британский союзник 1947 №38 (271)

— Считай, что счастливо отделался, — ответил ему на это Зародов. Добавил: — Пока.

Это «пока» точно стукнуло бухгалтера из губкожи, громко ахнув, он пошел впереди Вьюшкина, бормоча себе под нос какие-то слова вроде молитвы.

Остальные миновали овраги, наполненные водой настолько, что хоть на лодке переплывай их, и на первой же опушке за ними увидели блондина с пшеничными усами, в поддевке, кожаных сапогах. Он держал на вытянутых руках карабин. Сказал, дружелюбно улыбаясь:

— Добровольная сдача, Афанасий Власьевич и Федор Кузьмич. Попрошу учесть. У Ефрема я — всего ничего. Служил в Красной Армии. Воевал на белопольском фронте. Лично разговаривал с Буденным...

— С Буденным! — заорал и вовсе взбеленившийся Зародов. — Ну и артисты. Один РСДРП, другой бухгалтер, а теперь буденновец... А где же убийцы и поджигатели? Говори, Ваганов!..

— Там они. Двое... Мышков и Срубов. Вон между осинами сиганули. А я остался. Мне с ними один каравай не есть.

— Суд все выяснит, — оборвал его злобно Зародов и побежал между этими осинками.

Горячий был председатель волисполкома в селе Никульском. Горячий и мечтательный. Очень хотелось ему, чтобы в волости до массовой запашки наступило спокойствие, чтобы пахари, выводя лошадей с плугами в поле, не оглядывались со страхом на лес. Оттого-то и бежал впереди всех, раздвигая кусты, прислушиваясь к звонкому пению птиц над головой.

Колоколов догнал его, успел только сказать: «Поосторожней бы надо, Афанасий. Может, ползком...»

— Ползком! — обернул к нему суровое лицо Зародов. — Это нам перед бандитами, да и ползком!

И тут разом грянули два выстрела. Зародов как споткнулся. Упал на левый бок, продвинулся еще немного к коричневому, как торф, муравейнику, точно собирался укрыться за ним. Колоколов сначала выстрелил в ответ, потом подполз к Зародову, перевернул его на спину.

— Верно ты мне советовал, — морща лицо с каплями пота на лбу, шепнул Зародов. — И вообще ты мудрый, Федор. Вот и будешь за меня председателем. Коль до Никульского не дотяну, передашь мои слова в уездный комитет партии.

— Ты подожди, Афанасий, — пробормотал Колоколов, разрывая на нем нижнюю рубаху, обматывая окровавленную грудь.

А вокруг со всех сторон захлопали по блиндажу выстрелы. Лес снова наполнился гулом. Тонкие стволы осинок вздрагивали. Потянулась между кустами кислая пороховая гарь, как дым, синева окутала густой лес.

— Да ты догоняй их, — вдруг зло выкрикнул Зародов, — а то уйдут!

Колоколов вскочил, побежал, пригибаясь. Совсем явственно показалось ему в узкой щели блиндажа чье-то лицо. Вскинув наган, выстрелил, и — точно пуля попала через окошечко в порох — в блиндаже прозвучал глухой взрыв. Наступила тишина. Кто-то, кажется, Горшков, заорал во все горло:

— Уж не бомба ли у них взорвалась?

Тогда Колоколов побежал через поляну, рядом с Квасовыми, размахивая наганом. И казалось, сейчас его легонько стукнет в грудь, он ткнется в темноту и никогда не узнает, отчего раздался взрыв. Но блиндаж молчал. Колоколов, а за ним Квасовы и Горшков спустились вниз. В тусклом свете, падающем через узенькое окошечко-бойницу, они увидели двоих. Один лежал возле бойницы, согнувшись, точно пряча что-то под животом. Воротник пальто встопорщил густые черные волосы. Второй сидел возле нар, сколоченных из расколотых пополам бревен, сжимая потемневший от крови бок локтем, — высокий, с поблескивающим черепом, с костлявым, отливающим синевой лицом. Он поднял голову, затравленно глядя на вошедших:

— Бомбу в вас надо было, господа большевики, а он под себя... Да и меня заодно...

— Вот где снова увиделись, господин Мышков, — проговорил Колоколов, вглядываясь в лицо говорившего. — Не гадал, что встретимся. Как это оказался здесь?

— Навестить свой дом. А дом отобрали...

— Папаша твой, господин Мышков, соборуется, а ты тут по лесу разгуливаешь.

— Дети учатся у родителей готовиться к смерти, — процедил ненавистно Мышков. — Вот я и готов.

Он стиснул зубы, голова гулко стукнулась о бревно. Боль выдавила глаза из орбит. Простонал тихо и со скрипом зубов.

— Где Оса? — спросил Колоколов. — Говори, Мышков.

— Его застрелил Срубов.

— А Розов?

— Где Розов — не знаю.

— А Симка Будынин?

— Симка?

Мышков как-то встрепенулся, нашел силы даже улыбнуться.

— А снисхождение мне, если скажу.

— Запишем, — ответил Колоколов. — Что будет, не знаю, но запишем. Не нам решать.

— У меня в доме он, наверное, на хуторе. В гостях...

Мышков усмехнулся криво, повалился на бок, и ноги его заскребли влажную землю блиндажа.

— Готовился кончаться, а о милости, — вылезая следом за Колоколовым из блиндажа, проговорил задумчиво Горшков. — Жилистый...

— Ему не о милостях думать бы, — буркнул Колоколов, с тревогой вглядываясь в окружающих Зародова крестьян и милиционеров. Они были печальны. Поодаль Никишин рубил тонкоствольную березку на жерди для носилок. Гоша Ерохин, повиснув на корявом суку черемухи, срезал прутья.

Может, этот шум и растревожил забывшегося Зародова. Он поднял голову, оглядел окруживших его и спросил:

— Ну, что там?

Попытался двинуться, откинуть с себя шинель. Колоколов положил руку ему на плечо:

— Лежи тихо, Афанасий. Сам фронтовик, знаешь, что раненому покой нужен в первую очередь.

— Я хочу знать, кто там, в блиндаже, — уже сердито переспросил Зародов.

— Срубов и Мышков, — ответил Колоколов. — Срубов уже, а Мышков вот-вот... Осы и Розова нет.

— Это как же нет?! — закричал Зародов.

Колоколов придержал снова рукой его плечо:

— Лежи, Афанасий...

— Найти, — сжал кулак Зародов, — все обыщите. Каждую кочку. Должны быть какие-то следы.

Но следов не нашли, хотя и кусты все обшарили, и буреломы растащили, и овраги прощупали жердями в надежде, что оба они утопли разом по какой-то причине. Как испарились или под землю ушли.

Глава девятая

1

На этот раз Груша была приветлива. Она быстро открыла калитку и даже улыбнулась, разглядывая гостей.

— Распрягайтесь, мальчики, — сказала и сунулась было к задвижке ворот, чтобы пустить лошадь во двор.

— Некогда нам, — ответил первым Санька. — От Симки мы. Груз надо доставить Ефрему.

Она ничуть не удивилась, не замешкалась — словно знала заранее, о чем пойдет речь.

— А сам где он, Симка-то ваш?

— В усадьбе у Мышкова, — сказал Костя. — Чай пьет да на баяне играет. А нам вот наказал доставить груз. Говорил — Груше ведомо, куда.

Только сейчас разглядел он как следует дочь лесника. Тонкие поджатые губы, заостренный резко нос и глаза, смотревшие исподлобья, делали ее старше своих лет, некрасивой и угрюмой. За что только и влюбился Санька. Разве что за копну этих рыжих волос. Вот она откинула голову, и волосы рассыпались волной, закрыли впалые щеки. Разве что за эти высокие стройные ноги в мужских сапогах, за высокую грудь под распахнутой стеганкой. Или же за песни?