Бро

Марлен крякнул. Бежал он любви. Пока встречаешься с девушкой, всё хорошо, даже прекрасно, но ведь любая раскрасавица, рано или поздно, захочет иных отношений — тех, которые положено регистрировать.

И вроде не скажешь, что он боится ответственности. Просто… Хм. Как раз всё не просто. По сути, выходило, что в паре с Аленой ведомый — он. Как бычок на веревочке…

Пущай, мол, всё идет, как идет! А там видно будет. Мужская позиция, нечего сказать…

— Да что толку рассуждать? — вслух высказался Марлен. — Ты здесь, а она — там!

«О-хо-хонюшки, — как бабка говорила…»

Неожиданно из прихожей поплыл звон электронного колокольчика. Шлепая тапками, Осокин заспешил к двери.

«Кого там…»

В воображении крутила попой Аленка, игриво, маняще улыбаясь через плечо.

«Ага! — тускло улыбнулся Марлен. — Что бы ты еще придумал…»

Клацнула тяжелая стальная дверь и, пища от радости, порог переступила Марина.

Пятница, 21 апреля 1967 года. День

Приозерный, улица Ленина

Капотный автобус «ГАЗ» доезжал до конечной, но я чуял, что засиделся, и вышел на окраине, где огороды частного сектора выходили к речушке с почти недвижной водой. Гладкое влажное зеркало невинно отражало небо — и строй сосен на другом берегу.

Я мягко спрыгнул на обочину, и водила широким движением крутнул рычаг, запирая дверцу. «Газон» завыл, и тронулся, радостно пофыркивая, как лошадь, завидевшая конюшню.

Автобусная духота и пыль оставили меня, а от леса повеяло прохладой. Хотя за речкой Темнушкой, за кривобоким мостиком из шпал, вырастал вовсе не бор, а суборь.

«Суборь, Тик, это как сурожь, — растолковал мне однажды дед. — Сеяли раньше так, рожь вместе с пшеницей. У ржи колосья крепкие, вот она и поддерживала хлипкое жито. А тут — суборь. Видал? И дубы между соснами, и березы… Лесов в нашем краю не сыщешь, сплошные лесополосы. Зато — суборь…»

Придерживая у груди кофр с увесистым фотоаппаратом, чтобы ремешок не слишком давил на шею, я неторопливо зашагал к редакции. Улица Ленина тут единственная, укатанная асфальтом, и вовсе не в память Ильича. Просто она — отрезок дороги между райцентром и деревней Дубки, вот и покрыли.

В район я ездил по личному делу — упросил сонных работниц архива при дровненском райисполкоме выискать хоть какие-то сведения о бабе с дедом. Архивариусы, похожие на живых окаменелостей, поворчали, но зарылись-таки в пухлые папки. Результат — нулевой.

Семен и Анна Вагины, с дочерью Аллой, никогда, по крайней мере, с тыща девятьсот двадцатого года, не проживали в районе. Дед не числился в военкомате, он не зарабатывал трудовой стаж в автоколонне и на Ремзаводе, где чинили дизели, а бабушка никогда не устраивалась в местную аптеку.

Сказать, что итог обескуражил меня, значит, ничего не сказать. Нет, ясное дело, помнить шестидесятые я не мог, бабушка увезла внука сюда сразу после маминых похорон, оставивших в моей памяти весьма туманный след. Четыре годика!

Но потом-то я рос здесь! Ладно, там, детские воспоминания. А бумаги? Дед родился в селе Приозерное, в двадцать пятом году. И баба Аня тоже, только пять лет спустя. Здесь дед Семен окончил восьмилетку, поступил в ФЗУ, отсюда ушел на фронт. Анна Терентьевна, правда, доучивалась в эвакуации, но уже в сорок четвертом, вместе со своей тетей, вернулась в родное село, ставшее городом за год до смерти Сталина. В сорок восьмом она вышла замуж за моего деда. У них долго не было детей, пока, где-то в пятидесятых, не родился сын Павел, застреленный в девяностые. А в шестьдесят третьем дед Семен забирал из дровненского роддома дочку Аллу…

И вся эта долгая жизнь — мимо архива?! Да быть того не может! Такое впечатление, что моих родных взяли, да и вычеркнули. Стерли резинкой, как бледный карандашный росчерк…

Или… Я замер, нервно передергивая плечами. Или не было никакой жизни. А всё мое счастливое детство — сплошной розыгрыш.

«Бред!» — подумал я, отмирая.

Да кто ты такой, чтобы вокруг тебя плелись интриги, а два пожилых человека годами исполняли роли бабушки с дедушкой? Тоже мне, принц в изгнании! Гарри Поттер недоделанный…

«Ну, а как, как всё это объяснить?! Просто мистика какая-то…»

Э, не-ет… Кривя губы, я покачал головой. Мистикой тут и не пахнет. Фантастикой — да. Оглянись, и убедишься. Вокруг тебя вьются, вьюжат секунды шестьдесят седьмого года. Еще живы Королев и Гагарин, американцы не ступали на Луну… Да много чего пока не накатило из будущего! И вот тебя занесло сюда…

Что занесло? Или, может, кто занес? А для чего? Смысл какой во всей этой «временной» суете?

Вздохнув понуро, я поплелся дальше. Вот уже и тротуар потянулся с чахлыми саженцами… В моем будущем они разрастутся в могучие дерева, корнями взломавшие ветхие пласты асфальта.

«А ведь я, по сути, ничегошеньки не знаю о своей родне, — мысль прошла скользом, холодя до дрожи. — Что — бумаги? Были бы деньги, а нужные документы найдутся. А вот так, чтобы глаза в глаза? Сесть за обеденный стол напротив мамы, да поговорить ладком? Или деду расспрос учинить? Не было же такого, не довелось. А так… Вот сиди, и думай. Иди, и думай. Голова уже пухнет от этих дум…»

А ведь есть же еще родные Марлена… Хотя, нет. Он писал для меня, но скупо — отец неведом, а мать померла, когда малолетний Марик в детсад пошел. И его тоже дед с бабкой воспитывали, обоих на кладбище за суборью похоронили… Кого тут искать?»

Уж больно у нас биографии схожи, перепутать можно…

Дед помер, когда я в Москве учился, на втором курсе. Не забуду, как баба Аня суетилась, поминки устраивала, а глаза у нее пустые-пустые… Через год и бабушки не стало. Уже я сам устраивал печальный ритуал — и столовую автобазы снимал на «спецобслуживание», и вечно пьяным лабухам водку раздавал, крест сварщику с Ремзавода заказывал…

«Но самое пугающее — одно лицо у наших мам. Так не бывает. Что-то здесь не то… Знать бы, что именно. А если…»

Наверное, жители окраины вволю нахихикались, следя за траекторией моего движения. То плетется по волнистой, то застынет, будто осаженный, и глазами лупает…

Я сглотнул всухую.

«А если у нас с Марленом одна и та же мать?»

— Да что за дурость?! — зашипел я вслух. — Осокин родился в тридцать девятом. Меня мама родила в тридцать. Если представить, что и Марлена родили в том же возрасте… Господи, да о чем я думаю?! Моей маме было под девяносто? Совсем уже, что ли?!

Озлившись на собственную глупость, я резво зашагал, и вскоре вдоль улицы потянулись магазины — «Продукты», «Промтовары», «Овощи», «Хлеб»…