Бродяги Дхармы

— Откуда ты знаешь?

— Сириуса бы не было там, где он есть, если б сейчас не было восемь сорок восемь… Знаешь, что мне в тебе нравится, Рэй? ты открыл мне глаза на подлинный язык этой страны — на язык работяг, железнодорожников, лесорубов. Ты когда-нибудь слышал, как эти парни говорят?

— А то нет. Был у меня один мужик, водила на бензовозе — как-то ночью подобрал меня в Хьюстоне, Техас, сразу после полуночи, когда один пидар, хозяин мотеля, который назывался не как-нибудь, а очень уместно, дорогой ты мой, «Дэнди-Кортс», выставил меня и сказал: если не сможешь уехать, ладно, так уж и быть, возвращайся и ночуй у меня на полу, — поэтому я часик подождал на пустой дороге, и тут катит этот бензовоз, а за рулем — этот чероки, он сам мне так потом сказал, его звали Джонсон, или Элли Рейнольдс, или еще как-то там; так вот, как он разговаривал, начиная с такой вот речуги: «Ну, малец, я свалил из хижины моей мамашки, не успел ты еще унюхать, чем речка пахнет, и подался на запад, и там на нефтеразработках в Восточном Техасе доездился просто до чертиков,» — со всяческими шуточками и прибауточками, и в такт тому, как говорил, он жал на сцепление, дергал за всякие рычаги, и вся его махина вздрагивала, а он несся по шоссе на семидесяти милях в час, разогнавшись так, как катила его история — великолепно, вот что я называю поэзией.

— Во-во, я о том же. Послушал бы, как разговаривает старина Бёрни Байерс — вот уж говорит так говорит, — у нас в Скагите: вот, Рэй, куда тебе надо приехать.

— Ладно, приеду.

Джафи, стоя на коленях и всматриваясь в свою карту, слегка нагибался вперед, чтобы выглянуть из-под старых суковатых деревьев этой скалистой страны, и был похож со своей бороденкой и всеми делами, и с этой мощной бугристой стеной позади, на то видение, что было у меня однажды: видение древних китайских Учителей Дзэна где-то в лесной глуши. Он склонялся вперед, стоя на коленях, и смотрел вверх, словно держал в руках святую сутру. Вскоре он сходил к сугробу и возвратился с шоколадным пудингом, который теперь был холоден как лед и абсолютно вкусен — превыше всяческих слов. Мы весь его и слопали.

— Может, надо Морли оставить?

— А-а, он до утра не продержится — растает на солнышке.

Вот пламя перестало реветь, и от костра остались лишь красные угли, но большие — по шести футов в длину, ночь все больше и больше стала накладывать свой кристальный ледяной отпечаток, но с запахом дымящихся бревен это было так же вкусно, как и шоколадный пудинг. Я вышел прогуляться один к мелкому обледенелому ручейку, помедитировал, привалившись спиной к кому земли, а громадные стены гор по обеим сторонам нашей долины стояли молчаливыми массами. Слишком холодно, больше минуты не выдержать. Когда я вернулся, наш оранжевый костерок, отбрасывавший жар на камень, и Джафи, вглядывавшийся в небеса, стоя на коленях, и все это в десяти тысячах футов над скрежещущей суетой — все это было олицетворением мира и здравого смысла. У Джафи была еще одна сторона, изумлявшая меня: его гигантское и нежное чувство сострадания. Он всегда все отдавал, всегда осуществлял то, что буддисты называют Парамитой Даны, совершенствованием сострадания.

Теперь, когда я вернулся и присел к костру, он сказал:

— Ну, Смит, пора тебе иметь собственные четки, вот, возьми-ка. — И протянул мне коричневые деревянные четки, нанизанные на крепкую бечеву, черную и блестящую, выходившую из крупной бусины на конце красивой петелькой.

— Ой, как же ты можешь отдавать мне такую вещь, они ведь, наверное, из Японии, а?

— У меня еще черные есть. Смит, та молитва, которой ты меня сегодня научил, стоит гораздо больше этих четок, но все равно бери. — Через несколько минут он вычистил остатки шоколадного пудинга из котелка, но позаботился, чтобы мне досталось больше. Потом набросал веток на расчищенное место и расстелил поверх них пончо — но так, чтобы мой спальник оказался ближе к костру, чтобы мне уж точно не замерзнуть. Он никогда не забывал о милосердии. Он и меня, на самом деле, научил этой своей благотворительности, и через неделю я отдавал ему хорошие новые майки, которые нашел для него в «Гудвилле». Он тут же подарил мне пластиковую коробочку для пищи. Шутки ради я принес ему огромный цветок, который сорвал во дворе у Алвы. На следующий день он торжественно приволок мне букетик цветов, собранный на газонах Беркли. — И тенниски тоже можешь себе оставить, — сказал он. — У меня есть еще одна пара, старее, но пока держатся.

— Ох, ну я же не могу забирать у тебя все вещи.

— Смит, ты не представляешь себе, что это за привилегия — делать подарки другим. — То, как он их делал, было очаровательно: там не было ничего мишурно-новогоднего, все происходило почти что печально, да и подарки его иногда оказывались побитым старьем, но излучали очарование полезности и грусти его дара.

Мы завернулись в свои спальники, стало уже очень холодно, почти одиннадцать часов, и мы еще немного поговорили, пока один из нас просто не перестал отвечать из своих подушек, и скоро уже мы оба спали. Пока он похрапывал, я проснулся и просто лежал на спине, устремив взгляд на звезды, и благодарил Бога, что пошел сейчас в горы. Ногам моим было лучше, я чувствовал силу во всем теле. Умиравшие поленья потрескивали — будто Джафи замечал что-то по поводу моего счастья. Я взглянул на него: он с головою закутался в свой спальник на гагачьем пуху. Его скрюченная фигурка была единственным, что я мог различить на многие мили тьмы вокруг — тьмы, что была так плотно упакована, и я сосредоточился на желании быть хорошим. Я думал: что за странный человек… Как сказано в Библии: кому ведом дух человека, смотрящего вверх? Этот несчастный пацан — на десять дет моложе меня, при нем я чувствую себя последним дураком, забывая все идеалы и радости, что знал прежде, в последние годы пьянства и разочарования, какое ему дело, денег-то у него все равно нет: ему не нужны деньги, все, что ему нужно, — этот рюкзак, пара целлофановых пакетиков сушеной пищи и хорошая пара обуви; и вот он уже уходит и наслаждается привилегиями миллионера вот в таком вот окружении. Да и вообще — какой подагрик-миллионер заберется на эту скалу? Мы сами на нее лезли весь день. И я пообещал себе, что начну новую жизнь: по всему Западу, по горам Востока, по пустыне я пройду со своим рюкзаком и сделаю это чисто. Я уснул, засунув нос в спальник, и проснулся где-то на заре, весь продрогнув — холод от земли просочился сквозь пончо и сквозь спальник, и ребра мои ощущали теперь влажность еще влажнее влажности холодной постели. Изо рта у меня шел пар. Я перевернулся на другие ребра и продолжал спать: сны мои были чистыми и холодными, как ледяная вода, счастливые сны, никаких кошмаров.

Когда я проснулся опять, солнечный свет лился девственно оранжевым сквозь ущелья к востоку от нас и сквозь наши душистые сосновые ветви, и я почувствовал себя как мальчишка, которому уже время вставать и идти одеваться и играть весь день, потому что суббота. Джафи уже поднялся, он пел и, стоя на четвереньках, раздувал маленький костерок. Белый иней лежал на земле. Потом Джафи отбежал немного в сторону и завопил «йоделахи-и!» — и ей-Богу, до нас сразу же долетел ответ Морли, ближе, чем вчера вечером.

— Он уже вышел. Просыпайся, Смит, и выпей горячего чаю, тебе полезно! — Я встал, выудил свои тапочки из спальника, где они согревались всю ночь, надел их, натянул берет, подпрыгнул и пробежался взад-вперед по траве. Ручеек весь замерз, кроме самой серединки, где, позвякивая и побулькивая, бежала тоненькая струйка пузырьков. Я шлепнулся на живот и напился, омочив все лицо. Ничто на свете не сравнится с тем чувством, когда окунаешь лицо в холодную воду утром в горах. Затем я вернулся, и Джафи уже разогревал остатки вчерашнего ужина — они по-прежнему были хороши. Потом мы вышли на утес и покричали «хоо!» Морли, и вдруг увидели его — крохотную фигурку в самом низу каменной долины в двух милях от нас, двигавшуюся как единственное одушевленное создание в неохватной пустоте.

— Эта точечка внизу и есть наш остроумный друг Морли, — сказал Джафи своим смешным раскатистым голосом лесоруба.

Примерно через два часа Морли уже был от нас на расстоянии слышимости и немедленно начал тараторить, преодолевая последние валуны, а мы сидели и ждали его на камне под уже теплым солнышком.

— Дамское Общество Вспомоществования велело мне сходить и узнать у вас, мальчики, не нужно ли приколоть голубые ленточки вам на рубашки, они говорят, что осталось еще очень много розового лимонада, и Лорду Жиропупу уже сильно невтерпеж. Вы думаете, они станут расследовать источник недавних неприятностей на Ближнем Востоке или научатся, наконец, ценить кофе. Уж лучше бы с парой таких джентльменов от литературы, как вы, они научились прилично себя держать… — И так далее, и тому подобное, безо всяких причин он чесал языком под счастливым голубым утренним небом, скача по камням со слабенькой ухмылкой, немного вспотев от такой долгой работы с утра пораньше.

— Ну, Морли, ты готов лезть на Маттерхорн?

— Я всегда готов, дай только мокрые носки сменю.

11

Около полудня мы вышли, оставив большие рюкзаки в лагере, куда все равно никто не доберется, по крайней мере, до следующего года, и поднялись по долине, засыпанной обвалом, взяв с собой только немного еды и аптечку. Долина оказалась длиннее, чем виделось снизу. Почти мгновенно наступило два часа дня, солнце приобрело такой более поздний, червонный цвет, поднимался ветер, и я уже начал подумывать: ну елки, как же мы полезем вечером на эту гору?

Я задал этот вопрос Джафи, и тот ответил:

— Ты прав, придется поторопиться.

— А может, бросим и пойдем домой?

— Кончай, Тигр, мы взбежим на этот холмик — а там уж и домой можно. — Долина все тянулась, тянулась и тянулась. Наверху крутизна возросла, и я стал побаиваться, как бы не свалиться — камни здесь были меньше, скользко, а лодыжки у меня и так болели от вчерашних упражнений. Морли же все шел и говорил, и я обратил внимание на его грандиозную выносливость. Джафи снял штаны, чтобы совсем походить на индейца, в смысле — остался совсем голый, в одних плавках, обогнал нас почти на четверть мили, иногда останавливался, чтобы мы смогли его догнать, потом шел дальше — быстро, он хотел забраться на гору сегодня же. Морли шел вторым, весь пути приблизительно в пятидесяти ярдах от меня. Я никуда не спешил. Когда же день стал склоняться к вечеру, я прибавил шагу и решил обогнать Морли и пойти с Джафи. Теперь мы были где-то на высоте одиннадцать тысяч футов, стало холодно, вокруг лежало много снега, а к востоку можно было видеть громадные снежные шапки хребтов и раздолья плоских долин под ними; мы практически были на самой верхушке Калифорнии. В одном месте мне, как и другим, пришлось ползти по узкому карнизу вокруг выступа скалы, и мне стало по-настоящему страшно: падать пришлось бы футов сто — хватит, чтобы свернуть себе шею, а там еще один маленький карниз, на котором можно с минутку попрыгать перед тем, как ухнуть еще на добрую тысячу футов — и прощай. Ветер уже просто пронизывал. Однако весь день — больше, чем какой-либо другой — полнился старыми предчувствиями или воспоминаниями, словно я был здесь прежде, карабкался по этим самым скалам — за чем-то другим, более древним, более серьезным, более простым. В конце концов, мы добрались до подножия Маттерхорна, где лежало прекраснейшее маленькое озерко, не ведомое взорам большинства людей в этом мире: его видела лишь горстка скалолазов — крошечное озеро на высоте одиннадцать тысяч с чем-то футов, со снегом по краям, с восхитительными цветами и красивой лужайкой, альпийским лужком, ровным и сказочным, на котором я немедленно растянулся, скинув тапочки. Джафи сидел здесь уже полчаса, когда я только дошел, он уже замерз и снова оделся. Морли, улыбаясь, вышел вслед за нами. Мы сидели и смотрели вверх, на неизбежную крутую осыпь последнего склона Маттерхорна.

— Да это совсем немного, справимся! — сказал я, возрадовавшись.

— Нет, Рэй, там больше, чем кажется. Ты понимаешь, что там — тысяча футов?

— Так много?

— Если мы не рванем вверх бегом, то не успеем спуститься в лагерь до темноты и дойдем до машины у домика только к утру, а надо — к полуночи.

— Ф-фу…

— Я устал, — сказал Морли. — Наверное, я и пытаться не стану.

— Ну правильно, — сказал я. — Весь смысл лазанья по горам для меня — не выпендриваться, что можешь залезть на вершину, а просто выбраться в эту дикую страну вообще.