Бронзовый топор

Только сейчас поняли юноши, как они озябли. Руки и ноги слушались плохо. Солнце ушло за дальние горы, и на землю легла холодная тень. Хотелось есть.

Закинув за спину луки, отталкиваясь древками копий, они быстро заскользили между деревьями по своему следу. Отворачивая лицо от жгучего ветра, Мизинец думал о том, как они вернутся в стойбище, и женщины дадут им по куску мерзлой оленины. От мяса станет тяжело и тепло в желудке, а потом тепло разольется по всему телу и придет крепкий сон. Сейчас же надо было спешить, чтобы засветло вернуться в стойбище. Люди Края Лесов боятся ночи и одиночества.

Проснулся утром Мизинец от громких гортанных голосов. Женщин в жилище не было. Он понял — в стойбище уже все знают о том, что охотники убили медведя, и именно потому исчезли женщины. Они собрались сейчас в одном шатре и не смеют из него выйти, чтобы не помешать мужчинам.

Протерев глаза кулаками, Мизинец разглядел в сумраке жилища две фигуры, сидящие у тлеющего костра. Это были Толстяк и Обглоданная Кость. Обглоданная Кость был самым древним стариком рода. О нем уже почти никто не вспоминал в стойбище, потому что он редко выходил из жилища и давно должен был умереть. Но два последних лета охотники убивали много оленей, и мяса хватало даже ему. Целыми днями он лежал у огня, укрывшись грудой шкур, и дрожал: кровь в его жилах остыла так сильно, что ее не могло согреть даже пламя костра.

— Обглоданная Кость, — почтительно говорил Толстяк. — Ты самый старый человек нашего рода…

— Да, — соглашался тот, и голова его мелко тряслась. — Ты говоришь правду.

В тусклых глазах старика красными точками отражались угли костра, но сами глаза были мертвы и безрадостны, как осеннее небо. Это значило, что Обглоданная Кость слишком долго задерживался на земле, и ему пора уходить или к Верхним Людям, или в подводный мир к Людям Узкой Косы, что лежит меж двух морей, и на которую вылезает много морского зверя.

Мизинец слушал Толстяка. Он знал: именно так положено вести разговор с самым старым человеком рода. Нашедший жилище Страшного и убивший его должен начинать и вести разговор издалека.

— Я ходил в лес… — осторожно продолжал Толстяк.

— Да, да… — согласно кивает головой Обглоданная Кость. Мизинец видел: старик совсем не понимает, о чем хочет сказать ему охотник.

— Я видел много разных следов…

— Хорошо… Хорошо…

— Надо мной кружили вороны…

— Священная птица… — пробормотал старик.

— Вороны летали совсем низко и хотели сесть на снег… Обглоданная Кость встрепенулся. Взгляд его стал осмысленным.

— Ты убил!..

Толстяк в испуге вскинул руки и заслонил глаза ладонями. Через некоторое время он сказал:

— Я хочу подарить его тебе.

Охотник не произнес слово «медведь», чтобы не навлечь гнев духов.

Морщинистое, бурое лицо старика осветила счастливая улыбка, руки стали шарить по коленям, по вытертым штанам.

— Я принимаю твой дар! — закричал он. — Я пойду в лес!

Неведомо откуда Обглоданная Кость выхватил большой каменный нож с зазубренным лезвием, и рука, в которой он сжимал его, сразу перестала дрожать.

Услышав ликующий крик, в жилище вползли двое мужчин и, подхватив старика под локти, поставили его на ноги.

Мизинец и Птенец Куропатки вместе со всеми выбрались из шатра и, привязав лыжи, теперь уже как равные отправились вместе с охотниками к лесу, к туше убитого медведя. Обычай рода повелевал им поступить так.

Обглоданная Кость, прежде чем подойти к туше медведя, трижды обошел его вокруг, ударяя в утоптанный снег древком копья. Только после этого он наклонился и ловким движением каменного ножа надрезал ему шкуру на брюхе. Все пришедшие с ним сидели вокруг на корточках и почтительно молчали. Когда работа дошла до медвежьих лап, Обглоданная Кость простонал:

— Нгы!

Обдирая шкуру на голове медведя, он запричитал:

— Кох-кох!

Оленье Сало в тот же миг подбежал к нему и, торопливо работая костяной проколкой из оленьего рога, зашил оленьими жилами на шкуре дырки от глаз. Это делалось для того, чтобы Страшный не узнал, кто убил его, и не знал, кому мстить.

Наконец шкура была снята. Ни одной капли крови не пролилось на снег. Обглоданная Кость разогнул спину, чтобы передохнуть. Лицо его лоснилось от пота, глаза светились счастьем.

«Когда-то он был настоящим охотником, — подумал Мизинец. — У него умные руки. И все же ему пора умирать, потому что он больше не приносит в стойбище добычи, а только ест».

Юноша знал этот жестокий обычай рода, и все-таки ему было жаль старика.

Обглоданная Кость вдруг хрипло запел:

— Мыши грызут… Горностаи грызут… Разноголосо подхватили охотники:

— Грызут и грызут… Грызут и грызут…

Евражка отнял у старика зазубренный нож и протянул ему свой — блестящий, с острым лезвием из дымчатого, почти черного камня. Тот взял его и, снова склонившись над медведем, стал ловко отделять части туши по суставам: дробить и ломать кости было нельзя. А когда он отрезал медвежью голову, охотники окружили тушу зверя и стали помогать старику. Слышен был только хруст суставов, да изредка кто-нибудь из охотников приглушенным голосом вскрикивал.

Когда разделка была закончена, охотники взяли голову Страшного, его внутренности, переднюю часть туши, лапы. Остальное должно было остаться на месте до завтрашнего дня. Мясо сложили в кожаные мешки, взвалили на спины и направились в стойбище.

Мизинцу и Птенцу Куропатки тоже досталось нести по большому куску. Скрывая радость, молча они пустились в обратный путь.

Мизинец хорошо знал — сердца охотников поют от радости. Скоро, совсем скоро наступит праздник Поедания. Он продлится три дня и три ночи, но веселиться, громко говорить об этом до поры до времени нельзя.

Все эти дни Мизинец старался запомнить каждое слово, каждый жест охотников, потому что знал — наступит время, когда он все должен будет уметь делать сам.

Близ стойбища вернувшихся с добычей охотников встречали те, кто не пошел с ними. Это были одни мужчины.

У дальнего шатра мелькнули фигурки двух женщин — старухи Белки и молодой Упрямоглазой. Старуха сердито и сильно била молодую оленьей лопаткой по спине и толкала к шатру. Мизинец догадался: Упрямоглазая проявила недозволенное любопытство к делам мужчин, а это могло навлечь на род беду. Белка знала, как часто приходят беды и несчастья, поэтому гнев ее был неподделен.