Бруски. Том 2

— Ну, вы там разберетесь, — буркнул Кирилл и вмахнул в кабину. — Пошли назад, — приказал он летчику.

— Ну, ну, — летчик покачал головой. — Если бы не вы, я не полетел бы в такую погоду. Мы были на волоске от смерти.

— На то и летчики. Они всегда на волоске от смерти. Вон — Павел Якунин. Еле удержался. А теперь герой Союза. Ему обязательно дадут «Героя Советского Союза». Вот увидите.

И они взвились.

На востоке огромной длинной полосой занималась заря.

Кирилл знал, в этот час начинается перелет уток. Именно вот в этот, когда с востока идет свет, а на западе еще сплошная тьма. И у него опять мелькнула та же, за последнее время навязчивая мысль: «Постоять бы на болоте, пострелять бы», — но он тут же об этом забыл и выхватил из кармана газету. Были еще густые сумерки, но Кирилл разобрал портрет Стеши. Вон она стоит на трибуне, рука вскинута, рот полуоткрыт, а глаза опущены. Какая она? Кирилл стал всматриваться, но ничего больше разобрать не смог. Но вот летчик, огибая горы, взял курс на запад — в серую мглу, с востока ударил свет, и Кирилл увидел — у Стеши глаза не опущены, а прикрыты, и даже тут, на газетной бумаге, длинные ресницы — как бархатные стежки.

И вот Кирилл уже читает всю речь. Речь проста, без выкриков, без витиеватостей. Да, да, Стеша говорит о судьбах женщин. Она приводит только что сказанные ей слова Сталина и добавляет к ним:

«Наше женское сердце заполнено чувствами, и одно из основных чувств — это любовь. Любовь к детям, к человеку, к мужу. Эта любовь огромна. Она движет миром. Но среди этих чувств у нас есть одно чувство, и оно часто вредит нам — это чувство жалости. Мы часто по-человечески жалеем того, с кем связывается наша судьба, — мужа… и этим вредим не только себе, но и ему, но и обществу».

Кирилл сунул газету в низ кабины и услышал, как у него бьется сердце.

«Да, все ясно, — сказал он себе. — Вот сейчас она скажет о том, как она жалела меня и как это плохо»… — Он некоторое время сидел молча, бездвижно, ничего не видя, и снова принялся читать.

«Я обращаюсь ко всем женщинам, — говорит Стеша. — Конечно, жена должна быть матерью, быть тем человеком, который должен создавать и семейный уют. Но ведь для этого вовсе не надо уходить от общественной работы. Для этого надо сочетать семейные дела с делами общественными и работать в обществе наравне с мужчинами. Нам, советским женщинам, такие права даны, а женщины других стран о таких правах только еще мечтают».

«Как она выросла», — подумал Кирилл и облегченно вздохнул, ибо упрек, брошенный в этих словах и ему, Кириллу, был не настолько сильным ударом, чтобы сбить его с ног, наоборот, в этих словах Кирилл увидел настоящую Стешу, ту Стешу, которая много поняла за это время. И он оторвался от газеты и посмотрел кругом.

Солнце выкатилось из-за гор. Оно скрывалось в перистых облаках, похожих на сетку, и сверху кидало на землю свои трепетные лучи. Лучи походили на длинные ресницы, и казалось — солнце, чего-то смущаясь, прикрыло глаза.

«Как у Стешки… ресницы», — подумал Кирилл и, не отрываясь, смотрел на солнце, на горы, на поля.

Спустя некоторое время он стоял на пороге своей квартиры, а навстречу ему бежала Аннушка. Размахивая газетой, она кричала:

— Мама! Мама! Говорила! Со Сталиным!

— Откуда ты достала… эту? — Кирилл показал на газету и хотел было подхватить Аннушку и покружиться с вей по комнате.

— Богданов принес. Он приехал.

— Да ну? Где ж он?

И Кирилл стремглав кинулся в кабинет.

Богданов, расхаживая из угла в угол, пел абхазские песни. Песни без слов, заунывные, протяжные. Он пел их, закинув голову, широко открыв рот, крепко жмурясь, и голос его клокотал, срывался на высоких нотах, неожиданно переходил на грубый бас, на хрипоту. Но Богданов пел — и это свидетельствовало о том, что он здоров, бодр и весел.

— А-а-а, — оборвав пение, проговорил он и пошел навстречу Кириллу. — Давай поцелуемся. Мы ж с тобой никогда не целовались. — И они, крепко обнявшись, поцеловались три раза.

Богданов похудел, стал легче на ногу, в глазах пропала усталость, которая всегда пугала Кирилла.

— Да ты выглядишь прямо-таки как комсомолец. — И Кирилл снова обнял Богданова.

— Га! — выкрикнул Богданов. — Восемьсот километров — не вру — прошел пешком. Я хоть и охотник, но никогда не вру. Как тогда выехал с завода, на сороковом километре машину отпустил и пошел и пошел… Я, брат, на Урале был. Все горы излазил. Вот где красота! И кой черт наши люди всё на юг таскаются? На Урал надо ездить. Эво, какой я стал. — Богданов ощупал себя и посмотрел на Кирилла. — А ты?… О-о-о, ты малость осунулся. Что? А-а-а! — догадался он. — Эдак вот. Ну и речь же она закатила. Вот одно местечко, ого, какое! — он выхватил из кармана «Правду» и, став в позу, прочитал громко, с расстановкой, стараясь подражать Стеше: «Товарищи! Наша женская бригада…» Заметь, Кирилл, она нигде не говорит: «моя бригада», а говорит: «наша»… Так вот слушай: «Наша женская бригада первая в Союзе пустила тракторы на третью скорость. Давайте и жить на третьей скорости». Ага, видал, Кирилл Сенафонтыч? Молодец, молодец. Утерла она тебе нос. Что? Кусай теперь локоть.

— Да я вовсе не кусаю. Зачем кусать?

— Вижу. — Богданов захохотал и, как всегда при этом, закинул голову. — Наши труды. Мои. Я ее выучил. Ты не знаешь, а я ей потихоньку, когда она возилась на кухне, потихоньку, нет-нег да и подвалю: «Стеша, мол, предметы — особо домашние — знаешь, какую власть имеют над человеком?» Да при этом возьму да и расскажу какую-нибудь выдуманную историю о моей знакомой. Была, мол, хорошая женщина. Работала. Все на нее глядели. И она горда. А потом — вот свой угол, то да се. Про Наташу, мол, Ростову у Толстого читала? У нас, мол, Наташи-то должны быть с другим концом. А? Что? — вдруг закричал он и ткнул кулаком в живот Кирилла. — Вот и утекла от тебя Стешка. А? Что? Досадно! А мне не досадно! Я радуюсь. Экую фигуру выдвинули на совещание. Да она там, на совещании, — я следил за ней, — украшала Москву, страну нашу. Я думаю, ее там полюбили. И я тебя. И завод — дело моих рук. Я, брат, начинаю подсчитывать, что на земле сделал.

— Ну, это еще рановато.

— А потом будет поздновато. Вот я и подсчитываю, чего на земле Богданыч настряпал.

Кирилла раздражало, как мысленно произнес он: «Хвастовство Богданова», и, желая «обрезать его», он сказал:

— Ты уж очень уверен. А помнишь, как нападал на черный пар, а я его все-таки на «Брусках» вводил. Ты это видел и молчал. Практика-то побила твою теорию.

Богданов вскинул на него глаза.

— Человек заболел, например, ангиной. Ему дают порошки. Что ж, протестовать против этого?

— К чему это — пар и порошки.

— Мужик землю загадил. Она вся, грубо говоря, во вшах-паразитах: полынь, овсюг, пырей, куколь, осот… и черт его знает какой еще сорняк не ужился на нашей земле. Пар в первую очередь уничтожает сорняки. Разве против этого можно протестовать.

— Виляешь.

— А зачем вилять? Когда будут уничтожены сорняки, а их воспитывает мелкая пахота, когда в земледелие будет полностью внедрена агрономия, — тогда станет бессмысленно держать черный пар.