Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

— Даже так?!

— Да.

— Может быть, тебе не ехать завтра в редакцию? Реши все по телефону, а? — Марина поправила штору, заметив узкую щель между двумя половинками.

— Я должен сдать материал в номер. И деньги… Надо получить деньги. Не можем же мы ехать вот так, без ничего… И все не настолько… срочно. Я же сказал, сутки–двое у нас есть.

Самые страшные слова, которые Марина когда–либо слышала от мужа, Касьянин произнес как–то отсутствующе, словно думал при этом о чем–то дру–гом, более важном и срочном, нежели собственное спасение. Скорее всего он сам еще до конца не осознал опасность, которая вдруг сгустилась над ними.

Резкий звонок в дверь заставил Марину вздрогнуть.

— Это Степан, — сказала она и бросилась к двери.

— Посмотри в глазок! — крикнул вслед Касьянин. Марина остановилась, обернулась.

— Настолько, да, Илья? Касьянин, не отвечая, кивнул.

— Дожили, — обронила Марина и на цыпочках пошла к двери посмотреть в глазок.

Это и в самом деле был Степан.

После гибели Яшки, похорон Ухалова Степан посуровел, повзрослел, уже не было в нем прежней беззаботности и готовности радоваться каждому дню.

— Степан! — сказала Марина, не останавливаясь — она давно усвоила эту манеру разговаривать на ходу, дескать, я так занята, так занята, что уделить вам несколько минут у меня нет никакой возможности. — Степан! — повторила Марина уже из другой комнаты.

— Ну?

— Завтра едем на Украину. Собирай свои шмотки!

Не отвечая, Степан повернулся к отцу, словно желая получить подтверждение этой неожиданной новости.

— Едем, — кивнул Касьянин.

— Надолго?

— Как получится.

— Неделя, месяц, год?

— Как получится, — повторил Касьянин.

— Понял.

— Что ты понял? — успела спросить Марина, проносясь из кухни в спальню. — У тебя же спрашиваю? — настаивала она уже из прихожей. — Ну?!

— Перемены, — Степан пожал плечами и направился в свою комнату. Но через некоторое время вернулся и подошел к сидящему в кресле отцу. — Как я понимаю, это продолжение истории с Яшкой, Ухаловым, с тем бандюгой, которого нашли на пустыре… Да?

— Возможно, — уклончиво ответил Касьянин, но все–таки подтвердил догадку сына.

Касьянин помолчал, глядя на радужные блики экрана — опять ему предлагали женские прокладки, но уже не простые, а с крылышками. Потом показали девицу, которая судорожно вертела на себе юбку, высматривая проступившие пятна. И тут же возникла физиономия президента — принимая какие–то вычурные, манерные позы, он говорил, замолкал, как бы предлагая восхититься изяществом собственного мышления, неожиданностью извивов своих мыслей. Потом лицо его вдруг набрякло, и, ощерившись, он начал цедить какие–то угрозы. Оператор не поскупился, дал физиономию во весь экран, и Касьянин увидел набрякшие мешки под глазами, маленькие глазки, в которых светилась злоба. Президент явно не шутил.

Не в силах больше выносить президентского взгляда, Касьянин переключил программу и снова увидел прокладки — в них заливали какую–то гадость ядовитого цвета, и надо же, жидкость не проступала, не было ни пятен, ни вони.

— А может оказаться, что мы уедем навсегда? — спросил Степан.

— Ты бы этого хотел?

— Не возражал бы…

— Видишь ли, Степан, — Касьянин чуть повернулся в кресле, чтобы увидеть лицо сына. — Мудрость жизни заключается не в том, чтобы пытаться предугадать события завтрашнего дня, собственные решения будущей недели, распланировать на год собственную жизнь. Мудрость заключается в другом.

— В чем же она заключается? — нетерпеливо спросил Степан, и проскользнула, прозвучала насмешка в его голосе. В этот момент он стал неотличимо похож на свою мать. Касьянин опустил глаза — это маленькое открытие неприятно царапнуло его.

— Скажу, сын мой… Мудрость заключается в том, чтобы каждый день принимать таким, каков он есть. И не надо пытаться все изменить по–своему, все переиначить и всех оставить с носом. Никого ты с носом не оставишь. Тебе дан день, дана пища, живи. И выполняй ту работу, которую ты в этот день можешь выполнить. Не надо думать, что мудрость — это то, что написано в книге мудрых мыслей. Нет, — Касьянин убежденно покачал головой. — Мудрость проста, очевидна и непритязательна. Она спокойна и невозмутима. Мудро растет дерево. Мудро идет дождь. Мудро восходит солнце.

— Ты говоришь о какой–то растительной жизни! — с хохотом выкрикнула Марина и исчезла на кухне.

— Я говорю о жизни, — поправил Касьянин.

— Тебе виднее, дорогой, тебе виднее! — хохотнула Марина. Несмотря на свои судорожные передвижения по квартире, она все–таки вслушивалась в каждое слово мужа и находила, находила возможность ответить, возразить, любому его слову дать оценку правильную и окончательную. Ей смертельно хотелось как–то укусить мужа, снести его, поставить на место. Касьянинское спокойствие почему–то уязвляло ее.

Когда–то Касьянин до сумасшествия влюбился в Марину, казавшуюся ему беззащитной, трепетной и потрясающе красивой. А когда однажды она провела у него ночь и он увидел с близкого расстояния ее грудь, живот, увидел ее голову на своей подушке, распущенные волосы, ощутил на себе ее руки, то совсем потерял голову.

Наверное, другой человек, более опытный, искушенный, и тогда заметил бы некоторую жестковатость, суховатость — Марина стремилась везде и во всем казаться правой, непогрешимой, уверенной в себе. Видимо, ей нравилось быть такой, скорее всего она такой и была. Ограниченность или, говоря проще, глуповатость может выражаться в человеке по–разному, в ней она выразилась вот так. Но Касьянин, влюбленный, растревоженный, а потому и беспомощный, все принимал с восторгом, все его умиляло, поскольку любое человеческое качество может быть и со знаком плюс, и со знаком минус. Широта души вдруг оборачивается всеядностью, жадность неожиданно предстанет заботой о доме, о любимом человеке, даже обыкновенное распутство кто–то вполне простительно назовет жизнелюбием… Но случилось то, что обычно и случается, — Касьянин наскучил Марине, поскольку влюбленность тоже нередко обретает черты глупости, недалекости, какой–то идиотской восторженности. И она незаметно, но твердо ввела в их отношения разумность, сдержанность, этакую насмешливость, которая, возможно, казалась ей чем–то вроде раскованности, легкости и отношениях. И Касьянин замкнулся.

Тем более что влюбленность испарилась, и постепенно из сладостного тумана, который в его глазах окружал Марину, проступили вещи суровые и… И неприятные.

Ее нагловатая самоуверенность выглядела именно нагловатой самоуверенностью. И ничем больше. Марина же, увидев когда–то беспомощного мужа, его зависимость, податливость, вызванные опять же влюбленностью, решила для себя раз и навсегда, что муж нуждается в окриках, замечаниях, назиданиях, без которых он наверняка пропадет. Касьянин не возражал, ему казалось унизительным и бесполезным доказывать кому бы то ни было, что он другой, не такой, каким его воспринимают.

Вы видите меня таким? Пожалуйста!

— Знаешь, я решила взять с собой купальник, — сказала Марина. — Как сказал Гоголь, чуден Днепр при жаркой погоде, а?

— При тихой погоде, — поправил Степан. Касьянин ничего ответить не успел — из прихожей раздался длинный, бесцеремонный звонок.

Ничего не изменилось в квартире после прозвучавшего звонка в прихожей. Все так же сидел в кресле Касьянин, закинув ногу на ногу, и толстая баба наэкране жаловалась на перхоть, на дыры в зубах, на непрекращающиеся запоры, а диктор вот уже который год изо дня в день проникновенным голосом советовал ей какое–то чудодейственное средство. Баба попробовала и после этого удачно сходила — во весь экран показали ее счастливую физиономию, хотя для убедительности могли показать и другую часть тела. Нет, ничего не изменилось в квартире после звонка, только замер Касьянин и перестала покачиваться его нога, обутая в стоптанный шлепанец.