Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

И так далее.

Единственно, чем отличался Гущин в строительных работах, – пристроил к дому еще почти такой же, как раз на три комнаты. И свел оба дома под одну крышу.

Это был объем работ, который мог себе позволить любой водитель порта, любой крановщик или лоцман. Разве что качество материалов на участке Гущина было лучше, чем у других, гораздо лучше. Ну, да это мало кто мог заметить. В обстановке всеобщего и повального воровства на подобные мелочи вообще никто не обращал внимания.

Главное было в другом: Гущин не выделялся ни в чем – ни машиной, ни одеждой, ни образом жизни. Он не сменил мебель, у него даже телевизор остался прежним – громадный, полированный, почти в центнер весом, не то «Электрон», не то «Горизонт». Картинки он давал бледноватые, но все–таки цветные, а вот звук был вполне приличным, и это Гущина устраивало.

Гущин был явно опытнее прочих. Понимал – то, что происходит, долго продолжаться не может. Потихоньку купил сыну квартиру в Москве, большую удобную квартиру. Потом присмотрел квартиру дочери, тоже хорошую, потом себе, жене. Отремонтировал все четыре и сдал внаем. Деньги вроде небольшие, две–три тысячи долларов в месяц, но постоянные, законные, чистые деньги. О них он мог отчитаться перед каждым желающим инспектором.

Но, как говорится, и на старуху бывает проруха.

Нашлись люди, которых не ввели в заблуждение ни замызганный «жигуленок», ни старый телевизор, ни потрепанная одежонка, нашлись люди достаточно проницательные, чтобы понять истинное значение всей этой мишуры.

Настал как–то день, настал час, когда Гущин с улыбкой на устах появился перед человеком толстым, потным, красным и бесконечно доброжелательным.

Звали этого человека Курьянов Анатолий Анатольевич.

– Привет, Толя! – ввалился к нему Гущин с папочкой под мышкой, в пропыленных своих плетенках и с пузырями на коленях.

– А, Борис! – обрадовался Курьянов и, поднявшись всем своим тяжелым телом из–за стола, протянул Гущину ладонь жаркую и сильную. – Садись! С чем пожаловал?

– Да вот, пробегал мимо, дай, думаю, загляну к старому другу! Дай, думаю, узнаю, как живет–поживает!

– Правильно сделал, – одобрил Курьянов, который по должности был чуть повыше Гущина, не так чтобы очень, но все–таки повыше, и курьяновская подпись время от времени Гущину нужна была ну просто позарез. И Курьянов это знал. Более того, как выяснилось, прекрасно понимал происходящее. – Говорят, стройку затеял?

– Какая стройка, Толя! – воскликнул Гущин со всей искренностью, на которую был способен. А почему и не быть искренним, если стройка действительно пустяковая, не коттедж какой–нибудь на берегу моря, которых в новороссийских пригородах появилось несчетное количество. – Дорожку проложил из битого кирпича, крышу перекрыл, протекает крыша–то!

– Это плохо, – сказал, закручинившись, Курьянов. – Нельзя, чтобы крыша протекала. Крыша должна быть надежной, чтобы оберегала от всех жизненных невзгод и непогод.

Вроде и ничего особенного не сказал Курьянов, слова самые обычные, даже как бы и несамостоятельные – просто поддержал друга в разговоре, – стройка, дорожка, крыша. Но дохнуло холодком на Гущина, дохнуло, и он поначалу даже не мог понять, откуда, от каких слов старого доброго знакомого вдруг потянуло могильным холодом. И поначалу не мог сообразить, что такого сказал ему Курьянов. Гущин подавил в себе настороженность, сумел подавить, тем более что собеседник был все так же добродушен и улыбчив. И лишь через несколько дней, снова и снова прокручивая в памяти этот разговор, Гущин вышел все–таки на те слова, которые его насторожили в кабинете. Курьянов несколько раз повторил слово «крыша», со значением повторил, связал с жизненными невзгодами. Но и тогда, через несколько дней, Гущин лишь упрекнул себя в излишней подозрительности и успокоился.

А зря.

– Да, Толя! – как бы спохватился Гущин. – Подписал бы ты мне одну бумаженцию, – он даже не сказал бумагу, документ, платежку, нет, все было гораздо проще и невиннее – бумаженция.

– Нет проблем, – и до того, как Гущин в пачке бумаг успел найти нужную, Курьянов по рассеянности и дружеской готовности помочь взял, не выдернул, а все–таки взял у него из рук всю стопку. – Сейчас я тебе столько подписей наставлю, столько штампов и печатей, что тебе в них и не разобраться, – продолжал куражиться Курьянов, не обращая внимания на суматошные попытки Гущина показать тому только одну нужную в данный момент бумагу. Но Курьянов, видимо, поддавший уже в этот день, плотно уселся на свой стул, положил перед собой пачку гущинских бумаг, надел очки, нашел ручку…

И надо же тому случиться, а так и должно было случиться, думал потом Гущин, что в кабинет вошла секретарша и срочно куда–то Курьянова позвала. Дескать, от очень большого человека очень важный звонок срочности просто необыкновенной.

Курьянов в полном ужасе, ничего не соображая, хлопнул себя жаркой ладонью по лбу, так что, кажется, брызги пота полетели в разные стороны – дескать, как я мог забыть, как мог забыть?! И, в упор не видя заметавшегося Гущина, сунул все его бумаги, совершенно механически, не понимая, что делает, бросил все его бумаги в стол, захлопнул ящик и выскочил из кабинета, на ходу отдавая какие–то указания, матеря водителя и еще кого–то, скатился вниз, сел в машину и был таков.

Все.

Гущин попытался было объяснить секретарше, что его лучший друг Толя в суете не вернул бумаги, но та только руками развела.

– Извините, Борис Петрович… Я вас очень люблю, но лезть к начальству в стол мне не позволено. Подождите Анатолия Анатольевича, он вот–вот вернется. В крайнем случае, приходите завтра утром и все получите в целости и сохранности.

Даже в этот момент Гущин не заподозрил подвоха – так ловко, так неуловимо быстро все было проделано, с таким мастерством, что даже он, ловкач и пройдоха, не смог ни в чем упрекнуть Курьянова, не смог ни в чем заподозрить.

А напрасно.

Через полчаса в приемной раздался звонок.

Звонил Курьянов.

И сказал секретарше таковы слова:

– Наденька, у меня в столе, в центральном ящике, лежат документы в целлофановой папочке розового цвета.

– Это которые Гущин оставил?

– Так вот об этой папочке, – в голосе Курьянова появилось совсем небольшое количество металла, и секретарша поняла, что вопросов задавать не следует. – Ты, пожалуйста, закрой приемную на ключ, хорошо меня слышишь? Возьми эту папочку и на ксероксе каждую бумажку, обе стороны… Повторяю – каждую бумажку. Если в папочке окажется трамвайный билет, то и обе стороны билета… Все поняла?

– Я все сделаю, Анатолий Анатольевич.

– Немедленно. Я позвоню через десять минут, и ты мне скажешь, что розовая папочка с документами опять лежит в моем столе. А копии, в другой папочке, тоже лежат в моем столе. Но в тумбочке.

– Все поняла, Анатолий Анатольевич.

– Я позвоню, конечно, не через десять минут, – уже благожелательно добавил Курьянов. – Я позвоню через пятнадцать минут.

– Да, так будет лучше.

Он позвонил через двадцать минут.

– Все в порядке, Анатолий Анатольевич.