Бубновый валет

Есть я совсем не хотел, меня чуть ли не тошнило, но чтобы побороть свои страхи, чтобы они не унижали меня, я заставил себя отправиться в столовую. Свободное место оказалось за столиком с типографскими, но за спиной моей сидели женщины из нашей Группы Жалоб. Я одолел творог со сметаной, перловый суп и принялся вдавливать в себя печенку с макаронами. Тогда я и услышал: “Миханчишин… Миханчишин… А эта-то, лахудра Цыганкова…” Наши дамы явно не относились к поклонницам лахудры Цыганковой. “О ней-то что тревожиться! – фыркнула одна из дам. – У нее же папа – сам Корабельников. Кто ее посмеет тронуть!” Я отодвинул тарелку с печенкой, глотнул кисель из стакана и ретировался, не перемолвившись ни с кем словом, в свою коморку. Действительно, кто посмеет тронуть дочку самого Корабельникова? Надо взять себя в руки. А то ведь, возвращаясь к себе, готов был сейчас рычать на каждого из повстречавшихся мне. Был бы я волком, у меня шерсть, наверное, стояла бы дыбом. Или мне еще предстояло превратиться в волка?

Принесли полосы, я сидел над ними в одиночестве, успокаиваясь. И когда, часа через полтора или два, снова зазвонил телефон, я не стал подскакивать и хватать трубку.

– Василий…

– Ну я-я… – растягивая звуки, произнес я.

– Это Валерия Борисовна…

– Валерия Борисовна, ваша дочь имела с вами утреннее общение? И рассказала ли она вам о событиях своей жизни? Не о всех. Но хотя бы о некоторых?

– Да. Но…

– Тогда, Валерия Борисовна, нам с вами разговаривать нечего.

– Погоди, Василий, не бросай трубку. Юлию… ее тоже задержали…

– Ее арестовали? – вырвалось у меня. – Когда?

– Да, арестовали. Сегодня в двенадцать, в первом часу. Прямо на улице. А на вашей квартире, на проспекте Мира, все переворошили…

– Ну и что? – спросил я.

– Как “ну и что”? – удивилась Валерия Борисовна.

– А я тут при чем? При чем тут Василий Куделин, шваль солодовниковская?

– Что ты говоришь, Василий! Одумайся!

– Известие, конечно, малоприятное, Валерия Борисовна. И я вам сочувствую. Но я тут при чем? Она вам, надеюсь, поведала о вчерашнем ночном случае? Ну вот. Я не существую для Юлии Цыганковой. А для меня не существует Юлия Цыганкова. И говорить нам с вами более не о чем.

И я повесил трубку.

Не жестоко ли я повел себя по отношению к Валерии Борисовне? О ней-то я, пусть она даже во всем была согласна с дочерью, своего мнения не изменил. Но чего она хотела от меня? Или – чего ждала? Одного лишь сочувствия? Или поступка? Но какие в нынешней ситуации возможны (и зачем?) поступки? Нет, я должен был забыть о доме Корабельниковых-Цыганковых.

***

Ночью мне стало совсем плохо. Я купил в буфете у Тамары бутылку водки (Тамара сострадательно провела рукой по моему лбу, вот уж кого, похоже, вовсе не беспокоило, дурны ли мои дела или нет), но дома в ожидании бессонницы я смог выпить лишь две рюмки. Не пошло.

Да. Все, погибель, считал я. Я и теперь не насмешничаю над собой тогдашним, я, человек, кого привыкли признавать уравновешенным и благоразумным, в ту ночь и впрямь был в трех метрах от погибели. В моей жизни, полагал я, – обрыв по линии, далее – тьма и одиночество… И хоть бы дело у меня какое было из тех, что – на всю жизнь! Не было его. Все временное – сидение в Бюро Проверки, гоняние мяча. Выходило, что Юлия – Дело моей жизни. ан нет… И оттого, что не было у меня коренного Дела, а сам я болтался в природе пустышкой, и удавалось Сергею Александровичу и иже с ним загонять меня в углы и тупики. (Кстати, не было ли в словах ловца человеков об отсутствии у меня в углу Троекуровой ямы револьвера намека на отобранный у Юлии стартовый пистолет, мол, и о нем им известно?)

А, все равно! Тоска жутчайшая, тоска черного предела и потери всяческого смысла пребывания на земле сокрушила меня. Выть хотелось. “У матери с отцом в аптечке таблетки должны быть. Не все же они забрали на дачу”, – явилось мне. Единственно кому мой уход принес бы беды – это старикам. Но у них останется дочь, сестра моя, и ее дети, в оправдание моей жестокости пришло холодное соображение. Таблеток оказалось немного, да и какие воздействия они могли оказать, я не знал. Угрюмая необходимость, даже зуд этой необходимости, ни разу прежде мною не испытанный, подгонял меня к неизбежному действию, какое принесло бы мне не только избавление, а совершеннейшую сладость. И именно не избавление, а вдруг возникшая в моем нетерпении всеобъявшая, вселенская сладость, которая все мне заменит и возместит, и была для меня теперь главным, наивысшим в моей жизни. “Так, в сарае, – соображал я, – есть крюки и есть бельевые веревки, высота там два метра, надо бежать в сарай!” И побежал бы. Но тогда что-то кольнуло меня. Воспоминание о чем-то. О каком-то случае… Ничего себе – о чем-то! Об Иуде. Предал, донес властям, повесился. Для рассуждений со стороны очень даже близко и сопоставимо. Сопоставимо! Должен заметить, что в той дури мысли мои отчего-то были не судорожно скачущими, а довольно правильно выстроенными. И сейчас же мне сопоставление евангельского сюжета, пронзившего века, с маленькой историей солодовниковской швали (да еще с крюками в дровяном сарае и бельевыми веревками) показалось смешным. Но может, для Сергея Александровича именно это сопоставление было взлелеянным, а бельевая веревка в дровяном сарае оказалась бы чуть ли не изящным украшением всей его каверзы? Представив потирания рук Сергеем Александровичем, я взъярился. И тотчас вспомнил историю любимого кота Кости Алферова Мурра (этот жестокий требователь документальной чистоты не только в исторической литературе позволял себе почитать и такого фантазера, как Гофман). Костя отвез Мурра, сибирского котяру, в Останкино, в лечебницу для животных. Мурр был так плох (не двигался, глаза от болей затянуло пленкой), что его решили усыпить. Костя взмолился, упрашивая кота спасти. Это растрогало ветеринаров. Но лечебница была забита, и Мурра отнесли в помещение, где сидели три собаки. Больные раздраженные барбосы, каждая размером с собаку Баскервилей, надвинулись на кота. Тот осознал, где он и с кем он, встрепенулся, принял боевую стойку, зарычал, выпустил когти. “Будет жить”, – сказал ветеринар. Он и теперь живет. Понятно, что соображения об этом пронеслись тогда в мгновение, но в мозгу высеклось: “А я-то чем хуже алферовского кота? Надо жить и огрызаться назло Сергею Александровичу и прочим псам Баскервилям!”

Однако утром мой воинственный пыл и мои кратковременные упования рассеялись. Простое безразличие ко мне вышло бы теперь радостью. На работе Зинаида Евстафиевна и Нинуля ни о чем меня не спрашивали, обращались лишь по делу. Это меня тоже настораживало. В полтретьего позвонила Валерия Борисовна:

– Василий, не бросай трубку, я тебя прошу. Я должна с тобой встретиться. Что бы ты ни думал обо мне и о Юлии. Тебе этот разговор не нужен. А мне необходим. Как ты этого желаешь, он и будет нашим последним с тобой разговором, отпросись у своей начальницы на часок. Буду ждать тебя на бульваре. Но не у Пушкинской, а на Страстном. Ниже Петровских ворот. Напротив монастыря. Там скамейки всегда пустые.

Она выпалила все это без пауз. И не допустила моих возражений. И правильно сделала. Для себя правильно.

Утром шел дождь, и теперь нет-нет а сочилась с неба осенняя изморось, песок Страстного бульвара был влажен, и по нему вяло прохаживались голуби. Скамейки стояли мокрые. На одной из них, напротив Апраксинского дома, нынче поликлиники, меня ждала Валерия Борисовна. Сидела она в темно-синей болонье с капюшоном, а на коленях держала зонтик.

– У тебя нечего подложить под зад-то? – поинтересовалась Валерия Борисовна. – Вот возьми “Огонек” (достала из сумки). Присядь на него.

Она закурила.

– Я не знаю, Василий, сама, – сказала Валерия Борисовна, – зачем я тебя, представляя, каковы твои настроения, сюда вызвонила. Может, мне надо сейчас с кем-то поговорить, а поговорить не с кем. Но вдруг и ты услышишь от меня нечто для тебя интересное…

– Вряд ли…

– Тебе плохо, Василий. И мне тошно. Мне тошно оттого, что, если Юлия до утра пробудет в застенке, она погибнет. Если даже останется живой – сойдет с ума.

– С чего вы взяли?

– Во-первых, я знаю Юлию. Она не выдержит. Она к этому не готова. Она именно готова к тому, чтобы взорваться и сгореть в одночасье. Хотя и надумала поиграть в некоего московского Овода. Но не в моем знании Юлии дело. Куда важнее то, что мне сказали ясновидящие и гадалки, а они ошибаются редко.

По глазам Валерии Борисовны я понял, что она верит своим ясновидящим и гадалкам и веру ее поколебать невозможно.

А во мне заозоровало любопытство, что для моего тогдашнего состояния было как будто бы и неестественным.

– Эти ясновидящие, – спросил я, – вроде Матроны, что ли?

– Матроны? – удивленно взглянула на меня Валерия Борисовна. – Что ты знаешь о Матроне?

– Я? Да ничего… Так, легенду глупую… И была ли Матрона на самом деле?

– Была, – сказала Валерия Борисовна. – Я ходила к ней на Тверской, там где теперь банк. По поводу Виктории… и… Ивана Григорьевича… Да тебя что, Матрона интересует больше, чем Юлия?

"Пожалуй, что больше, – подумал я. – Значит, Матрона существовала. Уже легче. Значит, об Ахметьеве я могу молчать. Скажу, коли спросят, что о Матроне я услышал от других. От многих…” И вообще можно было забыть о Матроне и ее пророчествах вовсе. Что я и сделал. Прежде, правда, сказал:

– Я спросил о ней, чтобы понять степень надежности ваших прорицателей.

– Ты насмешничаешь! Матрона – из святых, из поднебесных! А мои ясновидящие и гадалки – земные, хотя посвященные и с секретами, но они точные. В случае с Юлией и вообще не могут ошибиться. Если на ночь Юлию оставят в застенке, она погибнет. Или станет безумной, без всяких надежд на исцеление. Это приговор Юлии. И мне.