Бубновый валет

В нижней, горизонтальной, трубе протекала вязкая река. Брести приходилось по течению, которое подталкивало в щиколотки. Лучи фонариков освещали то свисающие с потолка шевелящиеся заросли многолетнего налета, то стремящийся по волнам этой реки забвения рваный ботинок. Но водились здесь и действительно живые обитатели: со слипшимся бурым мехом, с розовыми голыми хвостами, они порскали в разные стороны из-под ног, и в их писке слышалась агрессия: это была их территория, пришельцев здесь не ждали. Задумчиво бормотали фильтры, отделяя задерживавшуюся здесь плотную часть нечистот от жидкой, которой предстояло проследовать дальше, в более совершенные очистные сооружения.

Главный в связке озабоченно светил фонариком на запакованную в целлофан карту. Разветвления подземных трубопроводов города Раменки были не такими сложными, как московские, но достаточно запутанными, чтобы заблудиться. Пока они двигались правильным курсом, и, если в бункере все идет по плану, скоро предстоит встреча с художниками и вдохновителем всего процесса, мистером Файном. «Будем брать файного хлопца Файна!» — повторяли они украинскую шутку Александра Борисовича.

Турецкий первым вошел в ту часть Раменок-2, которая на плане не была отмечена как стратегически важная. Завершалась она неосвещенной комнатой, под потолком которой с трудом просматривались ряды крючьев. Вправо от центра с одного крюка свисало мокрое пальто, с которого капала на пол вода, образуя темную лужу. Кто и зачем его сюда подвесил? Турецкий не знал ответа на этот вопрос, но опыт подсказывал ему, что это неспроста. Он перезарядил пистолет и обвел им шевелящееся переплетение света и тьмы.

— Спокойно, — раздался позади него голос, — не двигаться. Ты у меня под прицелом.

— Ага, вот и господин Сальский.

— Так вы меня знаете? — Почему-то факт своей известности милиции заставил Сальского переменить обращение с «ты» на «вы».

— Конечно. Выдающаяся личность, в прошлом «морской котик». В Америку не попали, как хотели, но у нас уже прославились.

Сальский издал короткий смешок, в котором слышалось что-то надтреснутое.

— Я прославился еще больше, чем вы думаете… Вы не в состоянии представить, на что я способен.

— Руки вверх! — скомандовал Турецкий, не решаясь, однако, повернуться: любое движение могло спровоцировать превращение человека, способного смеяться так надтреснуто, в дикого, кровожадного зверя. Пока Сальский сохранял человеческий облик. Ему нравилось куражиться.

— Что же вы не спрашиваете, где мой начальник, долбаный господин Шестаков?

— Мне это не интересно, — сдержанно отвечал Турецкий. — Мы все равно его найдем.

— И даже скорее, чем вы думаете. Что ж вы ненаблюдательный такой? А еще милиционер. А знаете, почему? Потому, что вам мозги засирают мертвецы. Они вам про меня талдычат гадости, а вы верите. Нашли, кому верить. Они ж ничего на свете больше не могут. А я живой.

Турецкому опыт помогал сохранять спокойствие, но нервы давали о себе знать. Это пальто… не случайно оно здесь висит… Турецкий знал, что сзади идут на помощь его союзники, но от их вмешательства Сальский, о котором он знал достаточно, мог сорваться. Надо, пока они не подоспели, действовать одному.

Медленно, словно наконец-то сообразив и будучи потрясен, Турецкий простовато вытянул шею и сделал несколько шагов в сторону того, что, конечно, только выглядело как одежда. Потому что пальто, из которого свисают сведенные судорогой раскачивающиеся ноги, называется иначе… Сальский, забывшись, а может, переоценив свои возможности или держа противника за полного лоха, двинулся вслед за ним. Этого и дожидался Турецкий. Паша был моложе, и морскую выучку не приходилось сбрасывать со счетов, однако следователь по особо важным делам не забыл, как дерутся. Ему удалось сбить противника с ног, но он почувствовал на себе хватку Сальского. К счастью, тут подоспели муровцы.

Только приставленное к затылку ледяное дуло пистолета вынудило Сальского перестать сопротивляться. Тогда он принялся посмеиваться — мелко, противно, будто радуясь неприятности, которую врагам от него еще придется получить.

— Господи! — кто-то вскрикнул по-неслужебному.

Сразу несколько лучей фонариков скрестились, выхватывая из темноты то, что уже невозможно было принять за верхнюю одежду. Подвешенный за ребра сзади, на крюке висел Шестаков. Капая с его ботинок, на пол продолжала натекать кровь: очевидно, накалывая на крюк, Сальский пробил ему печень. В трупе было что-то отвратительно постыдное: как будто Шестаков, обычно элегантный и чуть надменный, от испуга обмочился кровью и вот, как ребенок, кривит ноги внутрь, стараясь скрыть этот неприглядный факт.

— Художества! — угрожающе надвинулся на Пашу Турецкий. — Хорош художник по живому материалу! Настропалился из людей трупы делать!

— А пусть! — заявил Сальский. — Это ненадолго. Он все равно спрыгнет и уйдет. Вы не видели. Они все рано или поздно уходят. Я его попытался убить как следует. Видите, ноги какие кривые? Только это ненадолго. Он и на кривых ногах удерет, чтобы снова пакости подстраивать. Такая их мертвячья порода.

— Ты мне психа не корчи! — прикрикнул на него тот муровец, что упирал ему в затылок дуло пистолета, но, вглядевшись при тусклом свете в эти глумливые, дурашливые глаза, упавшим голосом договорил: — Э-э, похоже, что он не корчит…

Художники уходили от преследования, осторожно нащупывая ногами бетонное дно, ежесекундно балансируя, чтобы не поскользнуться. Обходили кучи мусора: некоторые из них казались мусором только по виду. Две из них, оставшиеся в правом боковом ответвлении, еще недавно были телами самого молодого сотрудника «Глории» и его случайного знакомого Соника, настоящего имени которого он так и не узнал. Гнилостные изменения сравняли черты их лиц. Раздробленные в затылочной области черепа также содействовали сходству. Одежда, покрывающая трупы, была уже малопригодна для того, чтобы помочь опознанию. Впоследствии потребуются данные стоматологической экспертизы и метода фотосовмещения, чтобы различить их и, как положено, предать земле.

Брести против течения, стремящегося к зарешеченным отверстиям коричневато-желтого потока, вбирая остатки воздуха, чудом задержавшиеся среди канализационных миазмов, — не самый веселый в мире способ прогулки. Во всяком случае, разговорам он не способствует. А вот Олег Земский, вопреки ситуации, демонстрировал небывалую тягу к общению.

— Послушайте, — присоседился он к Абраму, внезапно из начальника превращенному в товарища по несчастью, — как к вам обращаться…

— Мистер Файн. — Даже в такую минуту Файн заботился о чинопочитании.

— Послушайте, мистер Файн, ведь у вас есть своя картинная галерея в Нью-Йорке?

— Допустим. — Файн поморщился: Шестаков явно наболтал о его священной персоне больше, чем следовало.

— Вы могли принести столько добра! Вы располагали возможностями скупать картины молодых, неизвестных, но талантливых художников, раскручивать их, делать знаменитыми. Конечно, это окупается не сразу, но ведь окупается в конце концов! А знаете, почему вы так не поступили?

— Олежа, мистер Файн дал тебе возможность заработать, — попытался издали урезонить товарища Матвей Пикаев и закашлялся: изнуренные долгим пребыванием в подземелье легкие не справлялись с густым смрадом.

— Нет, я вам все-таки скажу, почему вы так не поступили, — гнул свое Олег. — У вас нет вкуса. Вы не разбираетесь в живописи, зато в торговле разбираетесь: вот этот художник известный, его картины, настоящие и поддельные, можно дорого продать, а вот этот никому не известный, значит, никуда не годится. Признавайтесь, ведь так?

Матвей, ополоумевший от страха, что Файн, с которого он еще надеялся кое-что поиметь, из-за одного Олега пошлет весь раменский состав куда подальше, пытался его опровергнуть, но, кроме кашля, ничего расслышать было нельзя. А Олег, разойдясь, бушевал во весь неповрежденный голос: