Будь мне ножом

А может, тебе так трудно примириться именно с этим? Что я по наивности ни в одной написанной мною строчке не предложил тебе банального любовного приключения и не предложил — прости меня — переспать! Может быть, это вдруг обидело и взбесило ту примерную девочку, добрую королеву класса, которая никогда не позволяла себе, благовоспитанной, вспыхнуть всем своим огнём?

Это она сейчас ужасно обижена тем, что опять (как тогда?), если и возникает рядом какой-нибудь «парень», она интересует его только как «подруга», с которой можно поговорить и посоветоваться, или шепнуть ей на ухо о своей любви и страсти — но не к ней! К другой, к красавице класса, знойной и нахальной? К этой злой королеве?

А что ты думаешь, Мирьям, может, и теперешний парень, двадцать лет спустя, начал подозревать, что твоё тогдашнее заявление о том, что ты совсем, совсем, совсем не боишься настоящего накала отношений и чувств, что наоборот — этот накал и есть суть твоей жизни, звучало пустым звуком…

Кого ты обманываешь?

11–12 июля

Возможно, это последнее письмо. Читай внимательно: половина четвёртого ночи, я в машине и всё уже позади. Не спрашивай, что я сделал. Если это не поможет растопить твоё ледяное сердце, я просто подниму руки и откажусь от тебя (и от себя тоже, я знаю), жаль, жаль!!!

Ты слышала крик? Ты не представляешь, как я близок к тебе сейчас, то есть, реально близок, рядом с твоим домом, в двадцати метрах от тебя. Я всю ночь, приближаюсь и удаляюсь, я как тот леопард, который ходил вокруг тебя кругами в твоём сне, но я — леопард, силящийся не терзать тебя единственным привычным ему способом и сходящий с ума от бессилия! Ты так ничего и не поняла?

Мирьям, я бегал ночью вокруг тебя.

Всё. Семь раз вокруг твоего дома по небольшому шоссе, огибающему группу домов.

Ты способна так свести меня с ума (сейчас услышишь — как)!

Сигарета. Голова как улей. Машина провонялась дымом. Дым арабесками липнет к лобовому стеклу. Только подумать, как я близок к твоей кухне, из которой ты мне пишешь, к слегка дрожащему свету люминесцентной лампы, к деревянной сове, на которой ты записываешь все свои «нужно» и тут же забываешь. Даже к твоему геккону Брурии, который ровно в полночь выходит на промысел.

Я здесь. Всё вокруг спокойно спит, спит насильник, спит бандит, и только я всю ночь кружу вокруг тебя. И боюсь рассказать тебе, что ещё я сделал. Скажи, ты уже начала что-то чувствовать? Вертишься во сне и не понимаешь, что тебя захлёстывает? Это я, это моё исступление начинает действовать на тебя, накатываясь пенящимися волнами. Сегодня ночью я совершил вокруг тебя чисто религиозный ритуал, семь раз обежав вокруг Иерихона [12] . Неужели ты не слышала моего хриплого дыхания? До этого момента я много лет не бегал, с самой армии, с курса молодого бойца. Это тощее дряблое тело уже давно поняло, что не достанутся ему наслаждения от связи с тобой, но я хотел, чтобы оно страдало. Послушай, я бегал вокруг тебя, видел твой дом с четырёх сторон, и ржавые ворота, и велосипед, прислонённый к большому дереву во дворе, и веранду, увитую бугенвиллеей. У вас очень маленький дом, он похож на облицованную камнем хижину и слегка запущен, двор почти пуст, Мирьям, и окно позади разбито, всё сильно отличается от твоего описания. И вдруг я подумал, почему ты сказала, что ваша маленькая семья, наверное, уже не вырастет?

12

Вот как описано в Торе взятие Иерихона войсками Иисуса Навина.

Шесть дней воины обходили неприступные стены Иерихона и трубили в трубы, на седьмой день обошли вокруг города семь раз, а затем «Народ воскликнул, и затрубили трубами. Как скоро услышал народ голос трубы, воскликнул народ громким голосом: и обрушилась стена города до своего основания, и народ пошел в город…» (Книга Иисуса Навина, гл. 6).

А один раз у тебя даже зажёгся свет, и я чуть не умер от страха и надежды, что это ты; я желал, чтобы это ты стояла там в окне, вглядываясь в темноту: «Кто это там, боже мой, кто там бегает? Я не могу поверить, я, наверное, сплю!» И ты сразу поймёшь, ты увидишь меня всего: и Дон Жуана, и чужака, и канатоходца, и растерянного мужчину, который тебе пишет, — вглядись в меня и скажи: иди сюда лягушонок, идите все сюда!

Хорошо, что ты не вышла, ты бы в обморок упала, увидев меня в таком состоянии. Ты бы подумала, что это просто извращенец, обыкновенный несчастный извращенец, вынужденный платить дать бюрократической машине своих желез. Ты бы вызвала полицию или, ещё того хуже, позвала бы мужа, который избил бы меня, он же троих таких, как я, за пояс заткнёт.

Ты, наверное, не можешь разобрать мой почерк, он ещё хуже, чем обычно. Кстати, я спросил маму, ты была права, — они действительно насильно переучили меня писать правой рукой вместо левой. Как ты догадалась? Ты знаешь меня лучше, чем я сам! Видишь, сижу в машине и дрожу, зная, что никогда ещё я не совершал такого решительного поступка для кого-то, и не знаю, что ещё сделать, чтобы ты поверила, что того, что я тебе предложил, я никогда не предлагал никому, ни одному человеку. Я с первой минуты знал, что с тобой мне не нужна побочная история, с тобой мне нужна история! Может, ты знаешь, как по научному называется такое жгуче отчётливое стремление, такое странное отклонение от нормы, когда человек готов рассказать свою историю только кому-то определённому и никому другому. Это так сильно во мне по отношению к тебе! Благодаря тебе вернулась к жизни какая-то точка в моём мозгу, за левым ухом. Она натягивается и раскрывается, когда я думаю «Мирьям», и именно оттуда исходили мои детские видения и сны. Большую часть своего детства я провёл там, подо льдом, много лет туда не возвращался и даже забыл дорогу назад. Как ты сказала — «измельчитель памяти», точно, но одно я помнил твёрдо — нельзя впускать туда чужих и не дай Бог, чтобы кто-то узнал, что во мне есть такое место. Не забывай, что я человек, рождённый родителями, и до восемнадцати лет жил в семье: в семье-принципе и семье-концлагере…

Я отвлёкся. Совсем не об этом хотел рассказать.

Мне холодно. Хоть и июль — всё равно холодно. Кожа вся затвердела от холода.

Кстати, это было совсем не похоже на танец в лесу Кармель. Там всё было пронизано светом и теплом, а здесь я чувствовал, что ныряю в тёмную глубину, и что кожа не способна удержать внутри всё, что там бушует, что этой ночью я перехожу свою собственную границу. Я знаю, о чём ты сейчас подумала: граница света и тьмы. Да. Вот и язык возникает — это хорошо, но посмотри, как чувства к тебе заставляют меня разваливаться на части, и это прямо противоположно тому, что происходит у меня с Майей, и за что мне такое?

Особенно на трёх последних кругах, когда я вдруг понял, что мне нужно делать, и что на самом деле привело меня сюда этой ночью (и не думай, что у меня не возникло сомнения, конечно же — возникло, но только на мгновенье), я говорил себе: чёрт возьми, чего ты стоишь, если не сделаешь это ради неё, ты же решил отдать ей всё, что возникло в тебе, благодаря ей. Я пытался спорить, спасая себя: что будет, если кто-нибудь пройдёт, увидит меня, вызовет полицию, и меня арестуют? И я засмеялся над собой: я всю жизнь арестант, так неужели сейчас начну бояться?

Итак, я сидел в машине, и снимал с себя одежду, одну вещь за другой, и обувь с носками тоже, и после этого я был уже другим человеком. Эта тончайшая граница в несколько секунд: только что ты был одет, а через миг ты — плоть, зверь, меньше, чем зверь, будто кожа слезла с тебя вместе с одеждой, эпидермис и все слои, что под ним. Я вышел из машины и почувствовал, что ночь сразу же потянулась ко мне со всех концов долины, как к новой добыче, новому виду добычи, которую даже обдирать не нужно. Ночь с жестокой силой объяла меня, никогда в жизни я не испытывал ничего подобного, это был сильный страх, смешанный с наслаждением и немного со стыдом, потому что ночь, как маньяк, проникала во все дырки, откусывая от меня куски и убегая с ними в темноту. Вдруг появились собаки, три огромных собаки, как из какой-нибудь шотландской народной песни, — меня чуть удар не хватил, это были собаки той породы, которые, как мне кажется, служат поводырями слепым, — они стояли и злобно, возмущённо лаяли. И я смутился, не как человек — как зверь смутился, как собака, ниже их рангом. Ты в состоянии это понять? Можно кому-нибудь рассказать о таком? Но, когда я побежал, они сразу умолкли, нет: хуже того, они стали пятиться от меня, тихо скуля, и исчезли во тьме. Я остался совсем один, наедине с собой, и это была не самая приятная компания. Никогда я не был так одинок. И знаешь, что я сделал? Я понюхал у себя подмышкой, ощутил запах моих писем к тебе и подумав, что делаю правильную ошибку, я побежал.

Итак, я рассказываю тебе всё, я бежал медленно, чтобы каждый, кто захочет, мог меня схватить, ибо чувствовал, что схватить меня невозможно, что, если даже и схватят моё тело, я останусь свободным. Так я пробежал вокруг тебя три полных круга. Оказывается, когда бежишь нагишом, то больше всего мёрзнет шея и поясница, а также за ушами и под коленками, и всё время, пока я бежал, я думал: вот я перед тобой, Мирьям, вот я перед тобой. Может, ты слышала что-то во сне — это кричала моя нагота, это тело моё вопило от страха, что я с ним делаю! Если бы ты вышла, то увидела бы, как я тащу его за собой, как моя вдруг высвободившаяся душа впервые ведёт его за собой, ведёт его мимо твоего окна, показывая тебе, какое оно смешное, ненужное и лишнее в нашей с тобой истории, оно настолько заурядно, что я не хочу осквернять тебя им.

Уже с первых шагов нагишом я почувствовал: вот оно! Наконец-то я свободен, я весь — только светлая и тонкая душа, улетевшая на волю, она вернулась, и я вдруг увидел бегущее за мной моё тело, некрасивое, неловкое и чужое, бегущее, спотыкаясь, за мной, гневно хрипя и подпрыгивая в неуклюжих попытках схватить меня и водворить на место, но даже для своего тела я был неуловим этой ночью. С каждым шагом мне становилось всё более ясно, кто я и кто оно, оно было всего лишь рабом, потом — обезьяной, потом — комком земли, не более, бледным бесформенным комком праха, который поднялся на две ноги и зарычал. Я выставил его на посмешище против твоего окна, я принёс его в жертву, вот что я сделал, жертву за все те разы, когда я лгал им — своим телом, жертву за скверну, которой иногда заражаю и тебя тоже, за эту постоянно накатывающуюся мутную волну. У меня в горле мешочек горечи, которая выплёскивается, когда ты добра ко мне, не знаю, почему. И пусть не будет больше писем, подобных тому письму, но я пока не могу этого обещать. Уже когда писал, я знал, что это плохое письмо, которое оцарапает тебя в самых нежных местах. Как хорошо, что ты его не открыла, как хорошо, что у тебя есть ко мне такое шестое чувство, но знай также, что я написал его таким, нарочно желая причинить тебе боль, оцарапать, вываляться в грязи перед тобой, доказать тебе (вот в чём всё дело, Мирьям, вот проклятое горькое зерно!), — доказать тебе, что я всё ещё свободен от тебя. Да! Что я ещё могу снова стать таким, каким был до тебя, я ещё не слился с тобой, отомстить тебе немного за своё предательство.