Будем кроткими как дети (сборник)
Шрифт:
Ах ты, ноченька — ночка темная…
Откинувшись на заднем сиденье машины, он пел, и тоска на сердце была у него безмерная, и от этого песня у него выходила лучше, и он пел, закрыв глаза.
7
Поселок, куда прибыл Гурин, считался центром одного из районов Сарымской области. Расположенный в долине, окруженной безлесыми горами цвета высохшей глины, поселок был небольшим — всего на полчаса неторопливой ходьбы от одного конца до другого. Имелись в нем райком с райисполкомом, расположенные в общем бревенчатом одноэтажном здании, перед которым была просторная площадь. По краю ее со стороны рай- комовского здания на железных столбиках висели щиты с изображениями стрелок, указывающих рост производства промышленной и сельскохозяйственной продукции. Посреди площади был возведен деревянный постамент, раскрашенный под мрамор, и на нем возвышался силуэт героя гражданской войны Лазо, вырезанный из фанеры и раскрашенный под бронзу. Силуэт поддерживался сзади каркасом из деревянных брусьев. Все это художество —
Недалеко от памятника, следуя по кругу, располагались столовая, универмаг, ларьки и гостиница, на фасаде которой висел большой щит с изображением уносящейся в небо космической ракеты (также произведение местного самоучки). Площадь пересекалась магистральным шоссе, вдоль которого тянулась по обе стороны центральная улица. По заборам были развешаны рекламы сберкассы и плакаты службы безопасности дорожного движения. Один из плакатов особенно привлекал внимание своим остроумным, хотя и несколько загадочным содержанием:
ВОДИТЕЛЬ!
НЕ ПРЕВЫШАЙ ЗА СТО — ПРОЖИВЕШЬ ЗА СТО.
И изображен был за рулем машины подмигивающий одним глазом седобородый веселый старик.
Дома поселка были одноэтажные, обычного сельского вида, с широкими дворами и большими огородными участками, и лишь на бугре подымался квартал многоэтажной застройки из типовых двухэтажных домов, словно первые шеренги урбанистической цивилизации, добравшейся и до этой районной сарымской глуши.
Улицы поселка большую часть рабочего дня были пустынны, редкие прохожие шли по краю асфальтированного магистрального шоссе, по которому с ревом проносились тяжелые грузовики и рефрижераторы чужедальних трансагентств. По дворам и по запутанным переулкам бегали дети, бродили с мрачным и тоскующим видом косматые сарымские волкодавы, иногда брехали на прохожих или, исполнившись внезапной ярости, вдруг с хриплым ревом кидались к проезжающим машинам и долго мчались рядом, косясь на бешено вращающееся колесо, словно намереваясь вцепиться в него зубами. Выказав в должной мере свою непримиримость и усердие, собаки отставали и возвращались назад с утомленным, безразличным видом. На днях какая-то наиболее глупая и невезучая из них не рассчитала своего разбега, влетела под грузовик, а после, с раздавленной спиной, отползла в канаву и долго подыхала, вознося свои жалобы к небу. Подошли чл постояли возле нее дети со школьными ранцами на спинах, ушли; посмотрели издали другие собаки и разбежались, не желая ничего общего иметь с этой окончательной жизненной катастрофой. А на утро следующего дня в канаве валялся закоченевший труп с оскаленной пастью, на котором ветер шевелил лохматую черную шерсть, и от этого смерть казалась не совсем реальной, ибо ей более свойственна совершенная неподвижность.
Шагах в двадцати от мертвой собаки стояло небольшое придорожное дерево — уснувший на зимней стуже тополь, и мимо него проехал верхом смуглый, широкоскулый сарымец, и лошадь, вдруг заметив собачий труп, шарахнулась в сторону, и подвыпивший всадник, доселе дремавший в седле, не успел отклониться от густых и гибких ветвей дерева, и только чуть отвернул лицо в сторону и с шумом продрался сквозь них, слегка покачнувшись на коне. Рассердившись, всадник поднял плеть, стегнул ею по светлому крупу мохнатой лошаденки, и та присела, зачастила ногами, немного прошла боком, изгибая шею, а потом понеслась скованным неловким галопом… Глядя в окно вслед удалявшемуся сарымцу, Гурин покусывал конец авторучки и раздумывал, стоит ли написать ему в письме об этом всаднике и об этой мертвой собаке у придорожного тополя, но потом решил, что не стоит отвлекаться на подобные мелочи — он опять писал письмо Елене…
Прошло две недели, как Гурин гостил у Тянигина, за это время он почти не выходил из дома, потому что стояли мглистые сорокаградусные морозы и ему было страшно даже выглянуть на улицу. Лишь однажды Тянигин вывозил его в машине охотиться на куропаток да несколько раз вечером после работы катал его по шоссе — Алексей Данилович брал с работы машину и водил ее сам. Остальное время Гурин стряпал, чтобы угодить Аиде, и писал свое длинное письмо Елене. Первое, что начал он в пересадочном аэропорту, так и осталось недописанным на полуслове, он не стал его заканчивать, а принялся за новое.
«Моя прекрасная Елена, как далеко ты от меня и как это хорошо. Отсюда ты вновь кажешься прекрасной, как некая твоя тезка, неверная жена спартанского царя, из-за которой было пролито столько крови, но которой впоследствии все простилось лишь за то, что она была так хороша. Пространство отделило тебя, и та безнадежность, которая лежит между нами, как бы снова вернула мне те чувства, что украшали самое начало нашей любви. И я испытываю нежность даже к этой бумаге, ведь она, возможно, попадет в твои белые ручки, которые я сейчас смиренно целую. Здесь, в этой удивительной стране с дикой природой, я чувствую себя так, как если бы очутился на другой планете и даже более того — совсем в ином измерении, чем то, в котором ты сейчас пребываешь и куда мне нет больше
возврата. Удивительное это ощущение — приятие окончательной утраты, и я благословляю судьбу, что мне дано было испытать его. За гранью невозможности, разделяющей нас, я познал еще одну сущность нашего странного сна жизни, и она состоит в том, что все пережитое, каким бы оно ни казалось кошмарным в свое время, звучит потом в элегической тональности, словно бы и на самом деле нам дана способность все понимать, ничему не печалиться и все прощать.Елена, моя чудная Елена, неужели я был твоим мужем и неужели ты была моей женою? Как это хорошо — быть убитым где-нибудь на большой зимней дороге, а потом подойдешь ты, ласково возьмешь за руки и поднимешь с земли — и окажется, что все это было во сне: какая-то ссора, нападение, убийство. Мы живем в такое время, когда нет, кажется, больше философских лазеек, куда человек не пробовал бы ткнуться в надежде ускользнуть от своей предопределенности. Скоро мы будем разлетаться, словно огненные мошки, от Земли к другим звездам и планетам, но найдем ли мы что-нибудь вечное и неизменное, как нам хочется? Позади дикость, кровь, кровь, инквизиция, концлагеря, осатане- лость войн и сумятица всеобщей вражды, а что впереди? Моя золотистая и душистая Елена, что у нас впереди? Прощай, мое чудо, на сегодня хватит, мне пора спать. Твоя подруга Аида уже закрыла все двери на запор и ушла в спальню, погасив свет в гостиной, и лишь я в маленькой комнате, которую мне отвели, сижу и не сплю, бездельник.
…Представь себе, здесь лохматые коровы, лохматые лошади и лохматые собаки. Все это потому лохмато, что очень холодно зимой, а укрыться негде, как только под своей шкурой. Равнины голы, степь плоская, ни камешка, ни деревца. Приходится удивляться, как приспособились жить здесь люди.
На днях Алексей вручил мне шубу и валенки, посадил в машину, бросил на колени ружье, и мы поехали охотиться. Поехали на «уазике», машина так называется. Охота была очень простая: мы катили по дороге, а затем свернули в сторону и поехали по целине… Впрочем, тебе это неинтересно будет.
Места здесь сочетают две противоположности: ровные, как стол, степи и зубчатые каменные горы на них. Степи, а вернее полупустыни, лишь чуть-чуть присыпаны снегом, и скудная трава почти остается снаружи, так что скот и зимою копытит снег и кормится на пастбищах. Это позволяет местным жителям без особых забот содержать много коров и баранов, и всякий хозяйственный поселянин имеет несколько коров в стаде. По равнинам во всех направлениях тянутся, пересекаются длинные цепочки следов — здешние лохматые буренки почему-то передвигаются не вразброд, как у нас, а обязательно строем, друг за дружкой. Наверное, обучились этому у верблюдов, коих тоже нередко можно встретить средь местного пейзажа. Горы, наподобие моей головы, обросли растительностью лишь с тыла, а челом обращены они к югу. Многообразие форм и цвета в горах такое, что в глазах пестрит, и чувствуется, что при сотворении этих камней природа совершенно не имела в виду появление человека — настолько они недоступны для нашего восприятия. Однако и мне нет никакого дела до этих диких нагромождений, в них я вижу всю косность природы, законам которой чуждо начало разума и доброты. Правда, исконные жители этих мест любят, очевидно, свои горы, потому что нередко можно увидеть на вершине какого-нибудь безжизненного каменного кургана одиноко сидящего сарымца погруженного в долгое и неподвижное созерцание.
Встречая сарымцев, я вглядываюсь в замкнутые бесстрастные лица и чувствую в них наличие какой-то печальной тайны. Она, может быть, связана с той страшной и бесконечной борьбой, которую приходилось вести им от рождения до смерти с этими безжизненными камнями и иссушенной пустыней, — это тайна, познанная ценой постоянных поражений и фатальной убежденности в том, что смерть сильнее всего, И может быть, глядя на эти горы, они по рисунку их силуэтов — голубовато-жемчужных, коралловых, лиловых и туманно-серебристых на фоне бледного неба — читают тайную, открытую их горестному сердцу формулу человеческой печали на земле. На их пустынную страну, бывшую уже древней родиной их народа, навалилась когда-то Чингисханова орда, но, не найдя никакой поживы для себя, оставила, умчалась дальше, презрев эти скудные горы, горькие пустыни и кочевой нищий народ. Миновало еще несколько столетий, и народ стал тихо и верно вымирать: от повального туберкулеза, от пьянства, от венерических заболеваний. Но вот пришла к ним новая, по-иному организованная жизнь, и мы надеемся теперь, что наше доброе и энергичное бескорыстие спасет этот уставший народ.
О, прекрасная моя Елена! Знала бы ты заботы этих людей. Жилища с плоскими кровлями сколочены кое- как, срубы на углах не обпилены, и концы их торчат как попало. Мы с Алексеем подъехали к одному такому домику в тайге, чтобы напиться воды. Во дворе бегали трое ребятишек, на одном мальчике, лет семи, была всего лишь грязная рубашонка без единой пуговицы, голая грудь наружу, под носом мокро. Но он, стервец, улыбался и смотрел на нас, как всякий мальчишка его возраста смотрит на чужаков, — с любопытством. Дверь в избушку была раскрыта, мы вошли и увидели хозяина, который чистил кедровые шишки, собирая орехи в цинковую лохань. На хозяине тоже была всего лишь рубаха, а стоял мороз градусов в двадцать пять.