Будем кроткими как дети (сборник)

Тут объявили посадку и Гурин, не дописав слово, поспешно захлопнул тетрадку, спрятал ее в портфель. Он возбужденными глазами повел вокруг, как бы в изумлении перед непонятными, странными видениями, но тут же заметил, что один из парней в лисьей шапке, с реденькими усиками над толстой губой, внимательно наблюдает за ним сквозь черные щелочки узких глаз. И Гурин, смутившись отчего-то, поспешно отвел свой взгляд и затем, сторонясь, боком прошел мимо молодых людей и направился к выходу на посадку. И чуть не упал, налетев на какую-то женщину, которая вылезала из-под скамейки, пятясь, на четвереньках. Гурин высоко подпрыгнул, не в силах удержаться в своем разбеге, и перескочил через темные юбки женщины, словно берущая барьер лошадь. Но не умчался далее, а приостановился и обернулся, ошалело уставясь на старуху, ничего не понимая. Та выглядела как наваленный на пол бесформенный ворох старого тряпья; скуластое, коричневое, плоское лицо ее чуть качнулось над полом, и Гурин уловил в припухлых глазах этой простоволосой старухи виноватое смущение. Продолжая пребывать на четвереньках, старуха сжимала в смуглой руке нежно-зеленый недозрелый лимон. Видимо, упал и закатился под скамью и она его доставала.

— Извините, — пробормотал Гурин и, ощущая на себе взгляды многих людей, провожаемый насмешливыми улыбками парней в малахаях, торопливо направился к выходу.

И вскоре снова летел под надсадный, сверлящий мозги вой моторов в самолете, наполовину пустом, и смотрел вниз на невиданную и причудливую землю. Каменные горные хребты, словно огородные грядки, тянулись по заснеженной равнине, и бахрома отрогов прихотливо отходила от них. Но был в этом сложном узоре какой-то неуловимый строгий порядок рисунка, и заметил Гурин одно постоянное: южные ступенчатые склоны гор были наги, каменисты, а северные покрыты таежным лесом, словно густой щетиной. Снегу в этом краю было мало: видны темные полосы земли и обширные пролысины на равнине.

Безжизненность и первозданную дикость являли собою эти края, и не верилось человеческому сердцу, что мрачно вздыбленные горы составляют часть того же мира, которому уже давно и привычно оно доверилось и в котором обмял человек для жизни местечко себе, неширокое, уютное, с тем чтобы познать в нем положенные ему блаженства и муки. И странно было Турину даже представить, что не так уж далеко позади находится аэропорт, многолюдный зал ожидания, где он писал письмо, и тяжелая, залосканная многими пассажирскими спинами скамья, под которую закатился нежно-зеленый душистый лимон, субтропический плод с острым пупырем на конце.

4

Среди деловых писем, пакетов и длинных телеграфных депеш из треста Тянигину подали обыкновенную синюю телеграммку. В ней значилось:

СТАРИК ВСТРЕЧАЙ ПОЖАЛУЙСТА АДРЕС НЕ ЗНАЮ ПИШУ ПМК

БУДУ ПЯТОГО РЕЙСОМ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

ГУРИН ЮРИИ

Тянигин долго сидел за столом, склонившись над телеграммой, разглядывая это «гурин юрии» и осторожно трогая свой большой толстый нос, словно сам удивляясь его мощи и величине. А тем временем он смущенно думал о том, что же явилось причиной этой телеграммы.

Месяц назад, то есть в декабре минувшего года, Тянигин был командирован в Москву, зашел там по поручению жены к ее старинной подруге — а х ы по-татарски — и познакомился с мужем этой ахы, Юрой Гуриным, актером одного подмосковного театра. С той первой же встречи они страшно другу другу понравились.

Гурин почему-то пришел в восторг оттого, что Тянигин-де весь собран из непропорциональных частей: длинный могучий торс при коротких ногах, продолговатая голова с яйцевидным лысым куполом, жуткие, как у питона, мышцы и маленькие белые руки. Гурин так и говорил книжно, неестественно для разговора: «яйцевидный купол», «маленькие белые руки». И слушая непривычные для себя речи, Тянигин как бы впервые увидел себя со стороны и поразился в душе тому, что все в суетливой болтовне актера было и правдивым и точным, а к любой правде Алексей Тянигин привык относиться с вниманием, из чьих бы уст она ни исходила. И он испытал почти нежную жалость к своим непропорционально коротким сухожилым ногам, из-за которых не особенно преуспел, будучи студентом, в любимом волейболе, и с удовлетворением рассмотрел свои белые руки, и покосился на нос, который, оказывается, был у него особенно породистым.

Ночь они просидели до рассвета за бутылкой коньяку, взволнованно, по русскому обыкновению, один перед другим раскрывая все, что на душе наболело. Впервые в жизни Тянигину пришлось говорить столь приятным образом. Он несколько раз, похохатывая, обнимал и целовал Турина, и тот его тоже. Тянигин и не подозревал раньше, что можно вслух говорить другому, малознакомому человеку обо всем, даже о погубленных надеждах, даже о мужской чести, жизни и смерти, о тайных предчувствиях и о любви к женщине наравне с политикой и общественными вопросами.

Алексей Данилович Тянигин, теперь инженер-строитель, а в прошлом авиационный инженер, был начальником передвижной механизированной колонны — ПМК района в самой глубинке Сарымского края, и он привык жить, действовать и мыслить совсем по иным категориям, чем этот легковозбудимый, многословный артист. Но до странности хорошо было Тянигину, позабыв обо всех делах строительства, так вот покалякать с ним о вещах туманных и зыбких, как мираж. В эту ночь, сидя на кухне в сизом табачном дыму, два совершенно разных человека нашли много общего, что роднило их. Общим было хотя бы и то, что оба женаты на татарках, что у обоих семейная жизнь не очень ладится, у обоих было по ребенку — И даже то, как ни странно, что оба оказались плешивыми. По возрасту они были тоже примерно равны — Тянигин старше на два года.

Строитель тогда же припомнил, что в юности сочинял стихи, и на память прочел, спотыкаясь и кряхтя от смущения, стишок о ночном соловье в ракитах:

В ракитах щелкал соловей,

Бедный, заливался…

Гурин нашел, что стихи хоть и несовершенны по форме, но очень музыкальны, и тут же, в два приема разучив, прочел их сам — хорошо поставленным голосом, прочувствованно, пришептывая и закатывая глаза. Тянигин слушал свои — и словно бы не свои стихи, и едва не разрыдался: так они показались ему хороши. И он сказал, что если даже скромный стишок звучит в устах мастера столь прекрасно, то этот артист, значит, гениален. Совершенно искренне он принялся вслух делать предположения, какая Турина в будущем ожидает слава. И на это новый друг Тянигина отвечал, грустно улыбнувшись, что никакой славы и ничего вообще не будет, скорее вот эта бутылка превратится в живого соловья.

Тут Гурин поведал инженеру длинную «Повесть о мелком актере» — грустную повесть о зеленых надеждах юности, которые с годами, иззябнув на задворках искусства, сморщиваются и скручиваются в сухие трубочки тайного отчаяния, где лежит уже червячок тихого озлобления к судьбе и ко всему миру. И живому человеку ничего не остается, как махнуть на все рукою и принять — философически, стоически, тихо-мирно или с шумной пьяной амбицией — свое бедное ничтожество… Повесть о долгих скитаниях из труппы в труппу, о гастролях в захолустных краях, о толкучке на телевидении, где спектакли пекут, как блины, и едва успеваешь выучить роль до выхода в эфир: об утренниках в детских садах, куда под Новый год приезжают на такси платные Дед Мороз и Снегурочка, а сотни других точно таких же красноносых и нарумяненных Дедов и Снегурочек трясутся в машинах, потея под косматыми белыми париками, направляясь в другие места — приносить радость и веселье детишкам за определенный гонорар… Но вот, наконец, обретается постоянная тихая гавань приписки где-нибудь в областном или столичном театре, и определяется лицедею ставка чуть побольше, чем у дворника, но значительно меньше, чем у уборщицы в метро. И тут оказывается, что лицедей женат, у него дети и полжизни" еще в запасе, и эту половину надо как-то прожить.

— В общем, самое это распутное и распоганое дело, — подытожил свою исповедь актер. — Надо терпеть всех этих великих маразматиков, начальство от искусства, сносить все пакости, кланяться дураку и целовать ручку у заведомой простигоеподи, режиссерской фаворитки, иначе накукует на тебя, и будешь всегда играть каких-нибудь чурбанов, которым отпущена в пьесе всего одна реплика: «Кушать подано-с!..» А ведь мог бы и я, Данилыч, взять да и сыграть Гамлета не хуже Смоктуновского… Вот знаю, здесь знаю, — постучал он рукою по сердцу, — что смог бы, да только ни разу фортуна не дала, Лёнчик… Можно, буду я так звать тебя, ты не обидишься?

— Можно, — рассеянно разрешил Тянигин, потупившись, думая о своем. — Но почему? — вдруг рявкнул он. — Почему? Ведь ты талант, Юра? Неужели же талант не может того… а, Юра?

— Выходит, не может.

— Почему?!

— Сам не знаю, — последовал ответ. — Наверное, когда господь бог замешивал тесто для искусства, черт расстегнул ширинку и побрызгал туда. Живут одни знаменитые, Лёнчик, всякие заслуженные и перезаслуженные, а таким букашкам, как я, — хлеб да квас.

— Неверная установка! — гремел Тянигин. — Должно быть какое-то разумное нормирование и экономически оправданная шкала оплаты! Я против того, чтобы платили, понимаешь ли, за одно звание, а не за труд. Вот ты, Петя, или ты, Ваня, — сыграл роль талантливо, на «ура», — вот и получай прогрессивку! А то где же и в чем стимул для трудяги артиста?! А платить за твою знаменитость — это, паря, несправедливо как-то.