Будет больно, моя девочка

— Давно ты тут уши греешь? Зайди, — отходит в сторону, пропускает меня в кабинет, а потом закрывает дверь.

***

Мама тут же начинает растирать по лицу слезы. Отворачивается, а когда смотрит на меня, улыбается. Изо всех сил делает вид, что все здесь мною услышанное не больше чем галлюцинация и она в норме. Но, судя по тому, что говорил отец, это вообще ни разу не так…

У нее проблемы со здоровьем?

— Сенечка, ты что-то хотел? — шмыгает носом.

Моргаю. Ступор какой-то.

Вопрос: «Оле пересаживали твою почку?» — так и вертится на языке.

Сглатываю. Мама ни на день не остановила съемки после аварии, а примерно через месяц уехала из города. Я это хорошо помню. Вернулась потом, худее, чем обычно, рассказывала всем, что сидит на какой-то новомодной диете. Снималась параллельно. Я на нее тогда так злился. У нее дочь при смерти, а она дает интервью о каких-то гребаных диетах.

Отец ей тогда не раз среди ночи скорую вызывал.

Она даже в больничке лежала, вроде как с истощением. Мне было плевать.

— Я, — оглядываюсь на дверь, — я так, мимо проходил. Вы тут орали просто.

— У нас с папой маленькие разногласия. Регина сказала, вы собираетесь в Питер с классом?

— Ага, — упираюсь ладонью в спинку кресла. — Послезавтра в пять утра вылет.

— Это хорошо. Надеюсь, что тебе понравится.

— Ага, — киваю. Перевожу взгляд на отца.

Он нервно постукивает пальцами по столу, а потом достает сигару. Просто вертит ее в руках, нюхает, но не разжигает. Я, кстати, ни разу в жизни не видел, чтобы он при нас курил. Хотя о том, что он курит, знаю. Запах табака трудно скрыть.

Атмосфера в кабинете накаляется. Напряжение растет. Переступаю с ноги на ногу. Родители молчат. Я тоже. Спрашивать что-либо почему-то не поворачивается язык. Оказывается, я не хочу знать ответы на многие вопросы. Вдруг окажется, что все, что я знал, неправда? Что все мои ощущения не больше чем выдумка собственного сознания?

— Я пойду, наверное.

У двери притормаживаю. Оборачиваюсь. Смотрю на маму, в голове неожиданно выстреливает одна странная мысль.

— Слушай, а покажи фотки с острова.

Мама смотрит на меня не моргая. Замечаю, как вздрагивает, тянется к телефону, снимает с блокировки, а потом произносит:

— Да я толком ничего и не фоткала в этот раз, Сень.

— М, ну ладно.

Выхожу за дверь. Голова переполнена мыслями. Несколько минут стою обездвиженно на лестнице. Вопрос, была ли мама в этот раз на отдыхе после съемок или валялась где-нибудь в больничке, остро стоит на повестке.

Передергивает. Ощущаю, как к горлу подступает тошнота. Мутит дико. Я чувствую лютый страх, он пронизывает подсознание, сгребает все внутренности в свои цепкие лапы, и, когда возможность сделать вдох исчезает, резко переставляю ногу на ступень выше. Отпускает. Кокон оцепенения растворяется, а сердце, наконец, ловит нужный ритм.

В комнате еще несколько долгих минут пялюсь в окно. Родители как раз выходят во двор и садятся в тачку. Судя по яркой жестикуляции, продолжают ругаться.

Копаюсь в памяти, пытаясь вспомнить нашу семью до аварии, до того дня, когда Оля впала в кому, и не могу. Чистый лист…

***

В аэропорту душно. Глаза слипаются. Верчу в руках паспорт с вложенным в него билетом. Мы летим в экономе просто потому, что на внутренних рейсах не найдется столько мест в бизнесе. Радует, что обратно возвращаемся на «Сапсане».

Допиваю второй стакан кофе. Толпа одноклассников тусуется у самых дальних скамеек. Обсуждают поездку. Марта и мать Сафиной сидят в центре этого столпотворения.

Смотрю на часы. До посадки еще двадцать минут. Бросаю взгляд на проход, потом на Панкратову. Она зависла у окна, как только мы подошли к терминалу. В общей болтовне не участвует, держится особняком.

Постукиваю носком кроссовка по полу. Честно говоря, сейчас бы мне не помешало наличие Марата, который слился в самый последний момент. Вчера часов в одиннадцать вечера ему позвонила эта его Тая. Он, естественно, сразу к ней сорвался. Условились, что он приедет в аэропорт от нее на такси. В итоге сорок минут назад этот предатель объявил, что у него поменялись планы.

Выбрасываю стаканчики из-под кофе в мусорную корзину и перемещаюсь в кофейню. Беру два латте.

Поправляю лямку рюкзака, соскользнувшую по плечу, чуть крепче сжимая в руке бумажный подстаканник.

— Доброе утро, — произношу, поравнявшись с Панкратовой, и протягиваю ей кофе.

Майя поднимает на меня взгляд.

— Спасибо, — забирает стаканчик.

Судя по красноте глаз, она либо до сих пор не проснулась, что вряд ли, либо плакала.

Делаю глоток кофе. Обжигаю язык. Матерюсь про себя.

— У тебя все нормально?

Спрашиваю не из великого интереса. Просто так принято. Особенно если я хочу выиграть спор и расположить ее к себе. Последнее мне нужно наверстать в кратчайший срок.

Выглядит она и правда неважно.

— Ага, — кивает, медленно натягивая на голову капюшон толстовки. Прячется за ним.

Перекатываюсь с пяток на мыски. Перебираю в голове вопросы, которые могу ей задать, но открыть рот не успеваю. Вижу лишь, как стакан Майи летит на пол, а крышка остается у нее в руке. Понятия не имею, как это происходит. Успеваю лишь отскочить в сторону буквально за секунды, а вот Панкратова стоит истуканом. Только ресницами хлопает. Вся ее толстовка облита кофе.

Ловлю Майин взгляд и вижу, как ее карие глаза наполняются слезами.

***

Майя смотрит на разлитый по полу кофе. Сжимает пластиковую крышку дрожащей рукой, резко разворачивается и идет в противоположном от меня направлении.

Супер просто. Угостил кофе… От чистого сердца, можно сказать.

Смотрю ей в спину буквально доли секунды. Почему, а главное, зачем иду за ней следом, объяснить даже себе не могу. Просто иду, и все. По пути выбрасываю свой стакан из-под недопитого кофе в урну.

Майя заворачивает в женский туалет, толкаю дверь. Зал с раковинами и зеркалами оказывается пустым. Кроме нас двоих здесь больше никого нет.

Панкратова уже открыла кран и пытается замыть пятно. Делает это дергаными движениями, пока по ее щекам катятся слезы. Честно говоря, все это время ее образ никак не ассоциировался у меня со слезами. Она даже тогда, на поле с собаками, дерзко улыбалась…

Переминаюсь с ноги на ногу.

— Я ничего такого не планировал, — подхожу ближе.

Это попытка оправдаться?