Будьте как дети

Три года работы в Ульяновске начальником мне вполне хватило, чтобы избавиться от иллюзий. Я уже знал, что безнадежен и, сколько бы ни сидел в кабинете, с тем, что должен уметь человек, ведающий образованием, так и буду справляться из рук вон плохо. Самым печальным было, что губернатор однажды сообразил, что я хоть и заслан из Москвы, бояться меня нечего, и перестал давать деньги. Тут уж завыли все, кто был под моей высокой рукой - от университета до школ.

Когда я понял, что впредь все будет только хуже и хуже, мне не осталось ничего другого, как написать заявление об уходе. Удовлетворили его молниеносно. Домой, в Москву, я попал в конце октября и до весны отлеживался, зализывал раны. Занимался бог знает чем: приводил в порядок старые работы, разбирал письма, читал журналы, уже начал думать о даче. Но лета не дождался: в марте вдруг затосковал и, перебрав одно, второе, третье, остановился на Ищенко. Решил поездить по провинциальным архивам, покопаться насчет вещей, которые от него слышал. Хотел узнать, что Ленину удалось. Как далеко он, Троцкий и Дзержинский продвинулись в организации похода детдомовцев. Последнее особенно меня занимало.

С апреля по ноябрь я объездил полтора десятка городов на Украине, в Средней России и в Поволжье, но везде - полная пустота. Будто ничего подобного вообще никогда не было. Осенью, несколько обескураженный, я вернулся в Москву и здесь за рюмкой однажды пожаловался приятелю на неудачу. Оказалось, не зря. В ответ мне было объяснено, что про архивы я могу забыть и больше времени на них не тратить: местное начальство испокон века боялось и боится подобных историй и любые следы тщательно затирает. Другое дело газеты. Если он меня правильно понял, расцвет детдомовского движения падает на первую половину двадцатых годов, а это нэп, прессу еще до конца не зажали.

У русских пилигримов наверняка были те же проблемы, что и у их собратьев на Западе. Ища прямую дорогу в Святую землю, они тысячами должны были скапливаться на юге, у моря. Европейские шли в Венецию, Геную, а наши, тут не промахнешься, держали курс на черноморские порты. По стране, говорил приятель, твои детишки, судя по всему, двигались, как пожар, сегодня - есть, а завтра уже никого, а здесь, пока найдешь корабль, пока договоришься с капитаном, могут пройти недели - газетчики такое не пропускают. Причем, в отличие от архива, с прессой не запаришься. Любая интересная новость на первой полосе, да еще под хорошей шапкой. Совет получился дельный, и то, что я в итоге нашел, с лихвой перекрыло прежние неудачи.

В девяносто шестом - девяносто восьмом годах, обычно зимой, я не спеша объезжал один черноморский город за другим: Одесса, Николаев, дальше - Ялта, Феодосия, Керчь, потом, после Крыма, - Бердянск, Таганрог, Новороссийск, Туапсе. Наконец, Закавказье: Сочи, Сухуми, Поти, Батуми. Что-нибудь да находилось везде. За год я обычно успевал побывать в четырех-пяти городах и из каждого привозил по пачке выписок. Любопытных историй было много, но здесь перескажу одну, и то потому, что среди действующих в ней лиц оказался отец Никодим. Дело происходило с девятнадцатого по двадцать третье мая двадцать третьего года в Таганроге. Но газета “Азовский вестник” не унялась, и когда все закончилось. В наказание “Вестник” на месяц вообще был закрыт. Выпуск от первого июля того же года поздравляет читателей с возобновлением издания.

Если попытаться восстановить таганрогские события день за днем, получится примерно такая картина. В городе большой, почти на триста душ, интернат для беспризорников, официальное его название Коммуна № 1. Размещается Коммуна в самом центре, недалеко от набережной, в особняке бывшего уездного дворянского собрания. Здание довольно велико и с пристройками занимает целый квартал. Среди прочего, его знают по колоннам и мраморным львам у парадного подъезда.

Состав и учителей, и воспитанников, по обыкновению, пестрый. Примерно половина преподавателей - бывшие гимназические и прочие учителя. Начальство же и те, кто ведет военное дело, физкультуру - кадровые чекисты. Часть покалечена или контужена в недавнюю Гражданскую войну и к двадцать третьему году переведена в резерв. Среди вольнонаемных особенно любим воспитанниками наш отец Никодим: по ведомостям интерната он проходит как Алексей Николаевич Полуэктов. В Коммуне Никодим преподает математику и географию. В городе про него, духовника Дуси, ходят разные слухи, но точно известно мало что. Все же “Вестник” утверждает, что он несколько лет был послушником в одном из северных монастырей, однако после революции с церковью решительно порвал. Роль Полуэктова в описываемых событиях несомненно велика, но если верить газете, в общем выглядит двусмысленно.

Две трети воспитанников в самом деле не имеют родителей или ими брошены - интернат для них единственный дом, прочие - дети местных чекистов и военных. К двадцать третьему году в Приазовье все успокоилось, и здешних работников начинают активно посылать в дальние командировки, чаще всего в Туркестанский край бороться с басмачами. Некоторые из таганрогцев прежде служили в конных бригадах вместе с горцами и немного разбираются в исламе, последнее очень ценится. Командируют их и на Дальний Восток. Они вообще считаются опытными и надежными: рядом Кавказ с двумя на десять языков и тут же, чтобы не скучать, - порт, контрабанда.

Командировки длинные, на два-три года, брать с собой жен разрешается, это даже приветствуется, а ребятню уговаривают оставить дома, в Таганроге. На новом месте не то что школ - часто нет и постоянного жилья, при таком раскладе дети - большая обуза. Кроме того, известно, что партия до сих пор смотрит на семью как на буржуазный пережиток, и тем, кто не заражен ее влиянием, с пеленок воспитывается в коллективе, дальше открыта широкая дорога. В общем, Коммуна - заведение привилегированное, не хуже старого пажеского корпуса; желающих сдать туда своих детей среди начальства немало.

И вот девятнадцатого мая в нашей кузнице кадров прямо на ровном месте начинаются непонятные волнения. Ночью, часа за два до рассвета, группа старших воспитанников снимает часового и, взломав арсенальную комнату, вооружается. Оружия и боеприпасов в Коммуне много. Почти сто винтовок со штыками, в основном системы Мосина, пять новейших немецких пулеметов и даже легкая полевая пушка. Чего хотят и чего добиваются коммунары, пока не ясно, неясно и другое: восстали ли все воспитанники или одни сироты.

Позже в городе становится известно, что газетчики не ошиблись: зачинщики - беспризорники, но к утру и дети чекистов тоже решили к ним присоединиться. Даже дали клятву во что бы то ни стало до конца стоять вместе. Якобы прежде беспризорники пытались их отговорить. Объясняли, что хорошо понимают, как те любят, гордятся своими отцами и как боятся их подвести. Будь у них самих такие отцы, они бы наверняка остались в стороне, в данной ситуации это было бы правильно. Но дети чекистов отвечали, что именно из-за отцов и идут. Кого ни возьми, руки у них по локоть в крови, и иначе никого не отмолишь, гореть им в аду до скончания времен.

Происходящее в городе было, конечно, большим безобразием, и таганрогский парткомитет тогда же, утром девятнадцатого мая потребовал от директора Коммуны и воспитателей в два часа навести в интернате порядок - оружие вернуть в арсенальную, коноводов водворить в карцер. Неизвестно, пытался ли директор выполнить приказ, думаю, пытался, однако его даже не пропустили в дом Коммуны. У дверей стояли часовые, выше по лестнице - пушка с двумя пулеметами, в окнах - тоже воспитанники с винтовками.

Горкому партии через директора было передано, что при попытке штурма коммунары ответят огнем на огонь и последствия будут соответствующие. Здание прочное, сколько в коммуне оружия, боеприпасов, начальнику ОГПУ города отлично известно. С другой стороны, если их не тронут, в самое короткое время они тихо и мирно уйдут из Таганрога. Еще директору было сказано, что в дальнейшем с комитетом партии коммунары согласны разговаривать только через своего преподавателя географии Алексея Николаевича Полуэктова, которого просят признать официальным парламентером.

Однако поначалу ни Полуэктов, ни остальные миротворцы слушателей не нашли. Секретарь горкома приказал ввести в город батальон частей особого назначения и блокировать особняк, что было сделано к утру следующего дня. Тогда же воспитанникам вновь был предъявлен ультиматум немедленно без каких-либо условий сложить оружие. Но и это ничего не дало. Когда стало ясно, что все идет к штурму, урезонить секретаря партии попытался державшийся прежде в тени начальник городского ОГПУ. Как маленькому, он принялся ему объяснять, что дело необходимо кончить миром, стрельба в центре большого города на руку только нашим врагам, что воспитанники, несмотря на молодость, отлично подготовлены: “Пойми, дурья твоя голова, - втолковывал он, мы ведь их для себя готовили, они с десяти метров не то что чоновца положат - крышку с бутылки собьют, прибавь здание, прочное, старой постройки, стены выдержат даже прямой пушечный выстрел; чтобы прижать засранцев, мы столько бойцов положим - подумать страшно”.