Будущая Ева

— Так сделайте выбор за меня! — спокойно сказал лорд Эвальд.

Эдисон вздрогнул.

— Но это невозможно, милорд, — сказал он.

— Тогда скажите откровенно — будь вы на моем месте, отважились бы вы на такое совершенно абсурдное, невероятное, но вместе с тем заманчивое предприятие?

В ответ Эдисон посмотрел на молодого человека присущим ему пристальным взглядом, в котором, однако, сквозила какая-то задняя мысль-казалось, ему не хочется высказывать её.

— У меня, — сказал он, помолчав, — были бы другие, чем у большинства людей, основания избрать тог или иной выход, но при этом я не считал бы, что кому-то следует равняться по мне.

— И все-таки какой бы выход избрали вы?

— Окажись я перед подобной альтернативой, я выбрал бы тот, который представлялся бы мне наименее опасным, но это лишь в том случае, если бы речь шла обо мне.

— Но все же какой сделали бы вы выбор?

— Милорд, вы ведь не сомневаетесь в нерушимых моих дружеских чувствах, в глубокой и нежной любви, с которой я к вам отношусь. Так вот, положа руку на сердце…

— Что бы выбрали вы, Эдисон?

— Между смертью и той попыткой, о которой идет у нас речь>

— Да!

Великий изобретатель склонился перед лордом Эвальдом.

— Я пустил бы себе пулю в лоб, — сказал он.

VII Ура! Ученые не теряют времени!

Кому, кому обменять старые лампы на новые?

Тысяча и одна ночь

Лорд Эвальд, с минуту помолчав, взглянул на часы. Лицо его омрачилось.

— Благодарю вас, — сухо сказал он и вздохнул. — На сей раз мы с вами уже окончательно простимся.

Внезапный телефонный звонок пронзил темноту.

— Ну, я бы сказал, что вы несколько запоздали, — сказал Эдисон, — ибо, в соответствии с первым вашим решением, я уже начал действовать.

И он похлопал по. фонографу, словно это была собака, лежавшая у его ног.

— Ну что? — пролаял фонограф в телефонный аппарат.

В ответ в середине лаборатории громко зазвучал низкий голос явно запыхавшегося от бега человека.

— Мисс Алисия Клери, находившаяся в ложе номер семь, только что покинула зрительный зал и отправляется в Менло-Парк поездом, отходящим из Нью-Йорка в половине первого ночи, — сообщил голос невидимого вестника.

При этом столь внезапно прозвучавшем имени лорд Эвальд вздрогнул; неожиданная новость вызвала у него жест изумления.

Воцарилось молчание. Оба смотрели друг на друга. Легкий холодок недоверия пробежал между ними.

— Дело в том, — сказал лорд Эвальд, — что у меня ведь нет на эту ночь квартиры, где ей можно было бы остановиться.

Он еще не успел закончить фразы, как Эдисон, стоя у телеграфного аппарата, взялся за манипулятор.

— Одну минуту, — сказал он.

Он вложил в приемное устройство листок бумаги, который спустя десять секунд выскочил из рамки.

— Нет квартиры, говорите вы? Я ото предвидел! Извольте, вот вам и квартира, — сказал он холодно, пробегая глазами строки, отпечатавшиеся на листке. — Я только что нанял для вас прелестный загородный дом, и даже довольно уединенный, в двадцати минутах ходьбы отсюда. Вас будут ожидать там всю ночь. Ведь вы не откажетесь, не правда ли, вместе с мисс Алисией поужинать со мной? Значит, решено. А чтобы не терять времени даром, мой грум, которому будет передана вот эта новая фотография, где изображено только лицо мисс Venus Victrix, от вашего имени встретит ее и доставит сюда на моем экипаже. Никакого недоразумения, никакой ошибки тут быть не может: в этот час на станции Менло-Парка никто с поезда не сходит. Так что вам не придется ни о чем беспокоиться.

Сказав это, он вынул из аппарата небольшую фотографию в форме медальона, завернул в листок бумаги, на которой наспех набросал несколько строк, и бросил ее в небольшой ящик на стене. Это был ящик пневматической почты — и сразу вслед за тем раздался звонок, возвещавший, что послание получено и распоряжение будет выполнено.

Вернувшись к аппарату Морзе, инженер продолжил стучать на нем, очевидно телеграфируя другие распоряжения.

— Ну вот, я закончил, — неожиданно сказал он.

Затем, повернувшись к лорду Эвальду, прибавил:

— Само собой разумеется, милорд, что если вам угодно, мы не будем больше даже упоминать о тех планах, о которых шла у нас речь.

Лорд Эвальд поднял голову, голубые его глаза блестели.

— Да нет, теперь уже поздно колебаться, — сказал он спокойно. — На этот раз я принимаю ваше предложение, и принимаю окончательно, дорогой Эдисон.

Эдисон с серьезным видом поклонился.

— Хорошо, — сказал он. — Итак, милорд, я рассчитываю на то, что вы сделаете мне одолжение прожить двадцать один день, ибо и я тоже привык выполнять свои обещания.

— Согласен. Но ни одним днем больше, — произнес молодой человек с холодной, спокойной интонацией англичанина, который что-то решил и не намерен пересматривать свое решение,

Эдисон посмотрел на секундную стрелку электрических стенных часов.

— Я самолично вручу вам пистолет в девять часов вечера установленного дня, если мне не удастся выиграть для вас жизнь, — сказал он. — Разве что вы предпочтете покончить с собой посредством старины Грома, ставшего недавно нашим пленником, — тут уж осечки быть не может. А теперь, — прибавил Эдисон, направляясь к телефону, — поскольку мы с вами немедленно же пускаемся в довольно опасное путешествие, позвольте мне на прощание расцеловать моих детей, ибо дети — это что-нибудь да значит в жизни!

При последних словах лорд Эвальд, как ни владел своими чувствами, невольно вздрогнул.

Эдисон уже выхватил телефонный шнур из складок драпировки и прокричал в трубку два имени.

И тотчас же там, в глубине парка, среди шума ночного ветра раздался ответный звонок колокольчика, несколько заглушенный здесь плотной драпировкой.

— Many thousend kisses! [13] — с отеческой нежностью произнес Эдисон в раструб аппарата, изображая губами звуки поцелуев,

13

Много тысяч поцелуев! (англ.).

И тогда произошло нечто удивительное.

Вокруг двух мужчин — искателей Неведомого, готовящихся к путешествию в некое царство тьмы, в ослепляющем свете загоревшихся ламп (незаметным движением Эдисон нажал на какой-то выключатель) вдруг словно дождем посыпались трепетные звуки поцелуев, сопровождаемые очаровательными детскими возгласами:

— И меня, папа! И меня тоже! И еще раз! И еще!

Эдисон прижимал к щеке телефонную трубку, откуда доносились звуки чистых детских поцелуев.