Будущий год

— Я очень рада, что пришли именно вы, а не ваша жена. Дело, в общем, касается скорее вас, чем ее.

— Вы недовольны Алевтиной?

— Напротив, я должна вам сказать, что у нее явно выраженные способности к языкам.

Она была бы первой ученицей по английскому языку, если бы… извините, если бы не вы.

— Неужели я мешаю ей заниматься? Я бы даже репетитора ей нанял, если уж на то пошло.

— К сожалению, дело обстоит несколько сложней. Выслушайте меня, пожалуйста, Алевтина убеждена, что высшее образование не для нее, так как она ваша дочь, а вы… вы ведь не смогли получить высшего образования.

— Ну и что же?

— Не знаю, представляете ли вы себе, как много вы значите для вашей дочери. Она полагает, что унаследовала не только черты вашего характера, но и ваш, так сказать, жизненный путь…

Я уже начинал думать, что наконец научился избегать вспышек, всегда ставивших меня в нелепое положение. Но тут на меня снова накатило:

— Откуда у современного человека такая извращенная вера в наследственность? Неужели это влияние науки? Разве наследственность — фатум или раз навсегда заведенный часовой механизм? Даже у Данте предначертания светил не упраздняют свободной человеческой воли. Наследственность — сокровище возможностей, а выбор всегда за нами…

Меня прервал взгляд Риммы. Она посмотрела на меня, как другие смотрят в таких случаях, и тут же глянула на часы. Я решил, что она спешит отделаться от сумасшедшего, но ошибся.

В общем, Римма была достаточно точно информирована о моем жизненном пути. Меня взяли в армию с первого курса философского факультета, Отбыв действительную службу, я восстановился в университете, Но я встретил Тамару, и вскоре оказалось, что должна родиться Алевтина. Тамара не возражала против того, чтобы я закончил курс. Ее средства предоставляли мне такую возможность. Тамарина мать работала на кухне в санатории. Дочь устроилась туда же. Еще при жизни матери они держали корову и откармливали свиней. Осиротев, Тамара не потерялась. Она с успехом продолжила материнские начинания. Может быть, я просто отвык учиться, но при Тамариных доходах мне было неловко приносить домой лишь маленькую стипендию. Я оставил университет и пошел работать шофером на дальних рейсах. С тех пор я зарабатывал не меньше жены. О моих прежних интересах свидетельствовала лишь моя библиотека, Сначала жена возмущалась тем, что и трачу такие большие деньги на старые растрепанные книги, Пожалуй, Тамара не роптала бы, если бы я приобретал новые роскошные издания. Но в моей библиотеке не было даже Дюма, а имена Плотина и Чаадаева ничего не говорили Тамаре. Впрочем, она и с книгами примирилась, сочтя, вероятно, что тратить пришлось бы больше, если бы я, скажем, пил.

Только в книгах я встречал свои мысли. Только книги со мной соглашались или перечили мне. Иногда книги злили меня, потому что они всего-навсего книги. На читательских конференциях говорили совсем о другом. В литобъединениях я слышал стихи разного достоинства, но мне было не до них. Меня занимала проблема свободы и необходимости. Допустим, рассуждал я, от меня не зависело, когда, где и от кого родиться. Но вот университет, например, я мог бы закончить и не закончил его по своей вине. А по своей ли? Может быть, сказалась наследственность или среда? А тогда не каждый ли мой шаг предопределен от века? Поворот руля, и моя машина полетит под откос. Что меня удерживает от этого поворота, моя собственная воля или инерция жизни, унаследованная от земноводных и ящеров? Я бросил университет случайно, но именно случайность непоправима, а, значит, неотвратима. Неужели в человеческой жизни случайность и есть необходимость? Я мог бы встретить Ярославну, а встретил Тамару. Даже если я вздумаю вернуться в университет, разве вернется то мгновение, когда я решил бросить его? Необходимость начинается с безвозвратного. Знаменье необходимости — часовая стрелка. И я вспоминал, как Римма смотрит на часы.

Лето я провел вдали от дома, занятый перевозками в связи с уборочной страдой. Ночами за рулем у меня было время поразмыслить, как разыгрывается человеческая жизнь и можно ли ее переиграть. Домой я возвратился ранней осенью и однажды в пригородном автобусе встретил Римму. Не сговариваясь, мы вышли из автобуса и заблудились в ослепительных лесах, Я успел только заметить, что блекнущая трава и Риммины волосы окрашены в один и тот же рыжевато-ржавый цвет. Вечером на остановке автобуса нас ждала Алевтина, и мы втроем отправились на квартиру к Римме, как будто это само собой разумелось. Алевтине явно случалось и прежде там бывать. Она великолепно ориентировалась в квартире и через несколько минут уже заварила для нас чай. Мы засиделись у Риммы допоздна, и я принудил себя уйти, так как счел, что позже задерживаться невозможно именно потому, что моя дочь не собиралась уходить, а предлогом для ухода послужил очередной нервный взгляд хозяйки на часы.

С того вечера Римма и Алевтина разлучались только тогда, когда Римма вела урок в другом классе или присутствовала на педсовете. Моя дочь не только провожала свою учительницу на работу и с работы, она практически переселилась к Римме, как бы приглашая меня последовать ее примеру. И я подчинился, нельзя сказать, что с неохотой. Не застав дочери дома, я послушно спешил туда, где не мог не застать ее, и мы втроем коротали длинные осенние вечера. Впервые в жизни я мог поговорить о проблемах, волнующих меня. Я полагал, что нашел веские аргументы против предопределения, и меня не расхолаживала даже скованность, с которой Римма возражала мне. Алевтина никогда не вмешивалась в разговор, сосредоточившись над домашними заданиями. Она готовила ужин, разливала чай. Я всегда уходил домой первый. Алевтина, казалось, бывала дома только для того, чтобы убедиться, вернулся ли я. Можно было себе представить, как судачат в поселке о нашей семейной жизни. Один я ни о чем не задумывался, и меня в моей беззаботности обнадеживало полное спокойствие жены, невозмутимо хлопотавшей по хозяйству. Неужели Тамара точно знала, что Алевтина ни на минуту не оставляет меня с Риммой наедине?

Я столкнулся с Риммой на улице в зимних сумерках. Она бежала мне навстречу, и на меня сразу пахнуло непоправимым. Римма ломала себе руки, судорожно кусала платок. Захлебываясь от слез, она впервые обратилась ко мне на «ты»:

— Слушай, давай уедем завтра же! Я больше так не могу…

— Куда уедем? Зачем? Что вы?

— Я больше так не могу, понимаешь, не могу… Она преследует меня, выслеживает, следит за каждым моим шагом. Даже ночью, в темноте, в пустой комнате я чувствую на себе ее уничтожающий взгляд…

— Чей взгляд, Римма? Вы нездоровы…

— Да дочери вашей, вашей милой Алевтины! Она ненавидит меня, она поклялась меня извести…

— Алевтина?… Извести?… Вас?…

— А чем же она, по-твоему, занималась все это время? И она добьется своего, добьется, уже добилась! Знаете, что она сказала мне т‹ ›лько что при всех на уроке?

— Что она вам сказала?

— Она спросила меня, как будет по-английски «разлучница».

И Римма посмотрела на часы, как зверек смотрит на капкан, в который попался. Никогда не прощу себе, что даже в ту минуту не сказал ей «ты».

Л вечером мы пили чай втроем, как ни в чем не бывало. И мы коротали вечера у Риммы, как ни в чем не бывало. Мы как бы считали своим долгом не разлучаться ни на один вечер. Правда, разговоры не клеились, потому что скованность Риммы передалась мне. Я узнал от Алевтины, что Римма уезжает. Моя дочь вдруг без обиняков сказала мне, что сегодня мы провожаем ее. Римма сидела в комнате молча и безучастно. Вещи укладывала Алевтина. Она сортировала багаж резко и внимательно, как будто делала обыск, а не упаковывала чемоданы. Закончив сборы, она взяла Римму за руку и посмотрела на часы, подчеркнуто подражая ее взгляду. Не знаю, торопились мы или медлили, когда шли на поезд, мы честно старались не опоздать. Попрощались мы без лишних слов. В окне вагона я поймал последний взгляд Риммы. Почувствовав резкий толчок, я подумал, что поезд тронулся, и он действительно тронулся как раз в тот миг, когда Алевтина крепко и решительно взяла меня под руку.

Сестра и друг

Уважаемый профессор Виталий Вертоградов!

Простите, что обращаюсь к Вам так: негде уточнить Вашего отчества. Мне запомнились Ваши выступления по телевизору посвященные творчеству Сергея Есенина. Надеюсь, Вы напишете книгу о поэте Сергее Осинине теперь, когда он трагически погиб. Хочу сообщить некоторые сведения о нем, чтобы Вам не утруждать себя изысканиями. Извините, что коряво пишу: у меня образование — неполная семилетка.

Сергей Осинин родился 9-го мая, в День Победы, только за девять лет до настоящего Дня Победы, в 1936 г. Мать Сергея Екатерина Осинина была тогда студенткой мединститута, а отец его — командир Красной Армии. Отец Сергея проживал тогда со своей семьей в военном городке и ходил на станцию мимо нашего общежития железнодорожного транспорта. Бабушка Сергея Елизавета Никитишна с самого начала была против, но Екатерина Валерьяновна ее не послушалась. Тот командир был намного ее старше и свою прежнюю семью не оставил. В июне 1941 года Катерина Валерьяновна поехала к нему в его воинскую часть, расквартированную на западном рубеже, и погибла вместе с ним, когда он пал смертью храбрых в первый день Великой Отечественной войны. Так что Сереженьку растила бабушка. Елизавета Никитишиа работала учительницей начальной школы, а комнату в общежитии железнодорожного транспорта ее ›хранила как вдова железнодорожника. На память от родителей Сереженьке осталась только книжка «Избранный Есенин». Эту книжку отец подарил матери, и Сереженька тайком прочел ее всю, как только научился читать. Когда бабушка узнала об этом, она очень рассердилась, так как считала Есенина поэтом упадочным и вредным. Книжку она у внука отняла, но Сережа знал уже всю книжку наизусть. Вы помните, тогда Есенина у нас не издавали, вот и стали приглашать Сережу в разные дома, чтобы он почитал наизусть. Особенно часто бывал он у Евдокии Ксаверьевны. Она с Елизаветой Никитишной училась до революции на высших женских курсах, а потом вышла замуж за профессора. Евдокия Ксаверь-евна приютила меня, так как я была круглая сирота и помогала ей по хозяйству, дачу прибирала, квартиру, в саду работала, снег зимой расчищала. Моя мать с братишками во время войны померла в деревне, и я совсем одна осталась. Так вот и увидела я впервые Сереженьку на даче у Евдокии Ксаверьевны. Было ему тогда четырнадцать лет, я на два года старше. Помню, как он гостям декламировал:

Не злодей я и не грабил лесом, Не расстреливал несчастных по темницам.

Гости сидят, и среди них полковник, такой представительный, уже пожилой, слушает, а у самого на глазах слезы. Как прочел Сереженька про «головы моей желтый лист», я взглянула на него и подумала, что он про самого себя свои стихи читает. И не мне одной, всем так думалось, я уверена. Бывал Сережа не только в хороших домах. Блатные тоже приглашали его читать, он мне потом рассказывал. Было у нас в поселке несколько дач, где они собирались, и Сереженька туда ходил. На столе всегда стояли всякие вкусные угощения: и копченая колбаса, и окорок, и черная икра, «грязь» по-ихнему. Вели они там себя по-приличному, все хорошо одетые, старались не выражаться, о своих делишках не говорили, разве что напьется кто. Слушали пластинки Вертинского и Сережеиькино чтение. Ни в какие преступные деяния его не вовлекали. Одно было плохо: наливали ему по маленькой, дескать, как непьющему Есенина читать, и Сереженька постепенно втягивался. Бабушка Елизавета Никитишна ничего про это не знала. Она тогда уже больно прихварывала, и и счала навещать их; когда комнату приберу, когда куплю кое-что. Елизавета Никитишна думала, что хозяйка Евдокия Ксаверьевна меня посылает, а это я сама время выкраивала. Сереженька кончил десятилетку, поступил и пединститут. Его зачислили, а буквально на другой день бабушка скоропостижно умерла. К тому времени я уже с хозяйкой рассталась, работала на железной дороге, шпалы меняла, жила в том же общежитии. Вот я и осталась после похорон у Сереженьки, стала с ним жить. Я тогда еще собой ничего была, он мне стихи писал, не отличишь от Есенина. Я жила с ним, чтобы удержать его, чтобы не ходил он незнамо куда, а занимался бы да писал бы. Тут опять Есенина начали издавать и Сереженьку напечатали, сперва в районной газете, потом в областной, потом в журнале. Начал он выступать на разных вечерах, и узнали его, увидели, как он на Есенина похож, и фамилия похожая — «Осинин», и зовут «Сергей». Сережа учился на третьем курсе, когда у него вышла книжка стихов. Тут он в Москве задерживаться стал, иногда по нескольку дней домой не приезжал. Однажды в воскресенье он как раз дома был, и приехала к нему из Москвы Нонна. Вошла, поздоровалась и смотрит на меня вопросительно. Сергей говорит про меня: «Это моя сестра». Она кивнула в ответ с усмешечкой: «Старшая сестра…» Отправились они гулять, а я собрала свои вещи и ушла. Сергею написала записку, что еду в деревню к родным. Сергей вскоре переехал к Нонне, а я как железнодорожница получила комнату где мы с ним жили. Мне в этом навстречу пошли.