Будут неприятности (сборник)
Шрифт:
– Вот сколько у тебя замечательных человеческих слов… – шумит Главный. – Ты остаешься с больной собакой. Ты отпускаешь больную бабушку. Ты – хорошая. Поняла? Хорошая!
– Но я же знаю. Что она задумала… Я ведь слышала телефонный разговор с ветлечебницей. Такая подлость, а я ей «милая»? Какая же я хорошая?.. Они все подлые…
– Но ты же видишь, что собака больная? Видишь?
– Ну и что? – говорит Оля. – Если больной, так уже никому не нужен? Она ж, смотрите, все понимает. – И будто в доказательство Лэди тихонько тявкнула.
– Она права, – говорит Актриса-бабушка. – Я должна ее
Оля как съежилась от слова «любовник», так и стоит.
– Она играет девочку, – стонет Главный, – которая все понимает… Девочка двадцатого века! Вот она кто! Конец двадцатого! Сексуальная революция уже была.
– Фу! – сказала Актриса. – У тебя, дружок, язык.
– Хорошо, – сказала Оля. – Я поняла.
Играется сцена.
– Бабуля, милая!
Откуда что в ней взялось? Оля шла к «бабушке», переступив через собаку. При словах «Олег Николаевич прав» она заговорщицки-дружески коснулась его, а «езжай к себе» она говорила уже чуть не на коленях перед «бабушкой».
И мы видим гаденькую, хитрую девчонку, которая уговаривает бабушку уехать, потому что так ей почему-то выгодней, удобней, а и собака, и астма – просто предлог.
Все потрясены. Точно произнесенный текст и точно найденный характер, который, оказывается, разрушает весь задуманный благостный фильм.
Иван Иванович беззвучно смеется в стороне.
– Все правильно, – сказала Актриса-бабушка. – Такой и должна быть эта девчонка. У этих, нынешних, стайеров-спринтеров дети – переступающие через все!
– Она должна быть хорошей по логике сценария, – кричит Главный. – Ведь она в конце концов совершает почти подвиг…
– Никакого подвига! – сказала Оля. – Я попробовала это сделать… Когда на тебя едет машина, ты инстинктивно отступаешь и прикрываешь своим телом того, кто позади тебя…
– Как пробовала? – растерялся Главный. – Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что никакого подвига не было… Это она так представила, что кого-то там прикрыла… Моя Оля всегда знает, чего хочет… Она подлая… Подлая… Подлая…
– Перерыв! – объявил Главный.
В монтажном зале идет просмотр материала.
– Не знаю, не знаю, – говорит Сценарист, когда зажигается свет. – Вы знаете мое кредо. Хороший человек. Во всем его многообразии. Я не ищу плохих… Я просто не люблю плохих… – Сценарист, пожилой, импозантный мужчина, расстроен и обижен. – О чем сценарий? О любящей семье. О разлуке. О печали. Девочка же… Ну, не знаю… Она же несимпатичная! – Он уже кричит фальцетом. – Она, я слышал, детдомовка. От этого все и идет… Резкость… Графика… Крайность… И уже нет хороших людей, все с хитростью, все с расчетом…
– Срывание всех и всяческих масок, – тихо сказал Иван Иванович.
– Что вы сказали? – переспросил Сценарист.
– Это не я, – ответил Иван Иванович. – Это Ленин.
– Ну, знаете, – возмутился Сценарист. – Давайте без политики.
Он тут же засобирался уходить.
Его сбил с толку Иван Иванович, а сбитый с толку, он не умел находить слова.– Не знаю, не знаю, – бормотал он. – Получается злой фильм, а сценарий был добрый, светлый… Так же нельзя… Я буду настаивать, я пойду выше.
Главный же был доволен. Он даже подмигнул Ивану Ивановичу.
– Поломала она нам сценарий, а? Волюнтаристка!
– Вы его недооцениваете… Он такую бучу поднимет!
– А пусть! А пусть! А пусть! – Главный даже руки потирал. – Тогда мы устроим конкурс! Ха-ха-ха!
Людмила Семеновна и Клавдия Ивановна прохаживаются возле витой ограды. Старая усадьба вся светится под заходящим солнцем. И не дашь ей двухсот лет, так она светла и хороша.
– Лучше б я не приезжала, – сказала Людмила Семеновна. – Я уже забыла, как от этого щемит сердце… А с другой стороны? Что хорошего в том, что щемит? От «щемит» – гипертония…
Посмотрела на «наступающий» многоэтажный дом.
– А интересно… Лет через сто… Будет у тех, кто после нас, щемить от него сердце? Что ты все молчишь? Молчишь?
Клавдия Ивановна, правда, какая-то закрытая, поглощенная.
– Надо уезжать, – ласково говорит Людмила Семеновна. – В памятниках у них это не числится. И ограда твоя, говорят, примитивная… Шандарахнут, и все. – Весело: – И станем мы с тобой, Кланя, здоровенькие. А то извелась по инстанциям и меня извела. – Произносит как диктор: – На месте сиротского дома вырос красавец-дом…
– Для дипломатов в юбочках, – засмеялась Клавдия Ивановна.
– Почему в юбочках? – не поняла Людмила Семеновна.
– А я знаю? Девчонки их так зовут… Может, из-за шотландцев? Те в юбках…
– Кланя! Ты мне не нравишься… У тебя сейчас определенно как в трансформаторе…
– Это было бы еще ничего, – тихо ответила Клавдия Ивановна. – Я, Люська, последнее время аппарат зашкаливаю…
– К чертовой матери! К чертовой матери! Немедленно всех отсюда вон! – закричала Людмила Семеновна.
Опустив ноги и руки в горячую воду, сидит в своей каморке Клавдия Ивановна. На затылке – горчичник. Окно задернуто, на дверь наброшен крючок. Видно, что болеет она тайно. На столе бюллетень, куча рецептов.
Трубку зазвонившего телефона сняла красной мокрой рукой.
Голос по телефону.
– Клавдя! Это я! Люська! Чудный вариант. Мы распределяем девочек в загородные дома, а вашу артистку возьмет интернат, который прямо рядом со студией. Поняла? Ты будешь с ней. У них там кто-то уходит в декрет из технического персонала.
Ночью девчонки пришли во дворик возле флигеля. Шесть тонких березок росли наособицу. Это их деревья, которые они когда-то посадили. Вбили приготовленные колья. Окружили деревья принесенной со стройки проволокой. Навесили на нее куски красной тряпки. Прикрепили фанерку со словами: «Осторожно! Березы! Не трогать! Штраф 1000 рублей!»
Работали молча, сосредоточенно.
Вернулись сосредоточенные, молчаливые. Сели на постели. На доске написано: «Собаки лучше людей».
Дрожат стекла от рядом работающего экскаватора. Мелко, мелко сыплется с потолка известка.