Будут неприятности (сборник)
Шрифт:
– Для правды чувств, – говорит ей мальчишка, – нам нужен контакт.
– Пошел ты! – сказала ему Оля.
– Мотор! – кричит Главный.
Мальчик подходит к Оле. Он неуверен не по роли, неуверен на самом деле. И руки у него дрожат.
– Что ты дрожишь, как маленькая? – говорит он несмело, протягивая несмелые руки.
Оля смотрит на него, и глаза ее насмешливы и презрительны. По роли? На самом деле?
Вдруг он ее целует, как клюет в щеку. Сделал и тут же отпрянул, а она засмеялась.
– Холодно, – сказала она.
– Двадцать
– Стоп! – весело сказал Главный. – Очень хорошо!
– Но я у нее, получается, сто двадцать пятый, – рассердился мальчик.
– Ты такой и есть, – сказала Оля.
– Неужели?
Он смотрел на нее и ничего не понимал.
– Как она ведет свою линию! – восхищенно сказал Главный Ивану Ивановичу. Подошел и обнял его. – Спасибо, старик! Эта девочка дорогого стоит. Даже сравнить не с кем… Какой характер! Какой ум! Какая страсть! А с виду – пичуга пичугой…
Оля идет по улице с мальчиком.
– Ты странная, – сказал он ей. – Ты как ребенок… Тебе надо все поломать и посмотреть, что внутри… Но когда ты потом собираешь, у тебя остаются лишние детали. Верно?
Оля молчит.
Он разглядывает ее внимательно, даже зашел спереди, идет задом наперед, изучает…
– С виду же, – говорит он добродушно, – морковка морковкой… И не скажешь, что, – издеваясь, – ум! Характер! Страсть!
Вдруг неожиданно останавливается, и Оля, шагнув, попадает ему прямо в объятия.
– Вот! – сказал он решительно. – Попалась, птичка, стой! – Оля стоит, покорно замерев.
Мальчишка целует ее нежно-нежно в щеки, в лоб, в кончик носа.
– Морковка, – шепчет, – морковка! – Целует в губы, долго, по-мужски.
Она развернулась и ударила мальчишку со всей силы.
Иван Иванович привел Олю к себе. Комната преображена. В ней уже существует «комната для Оли».
Оля видит свой портрет и картину Пикассо, покрытый пледом диванчик, и полку с книгами, и плюшевую собаку на полу, чем-то похожую на Лэди.
– Ты знай, – тихо говорил Иван Иванович. – Это все у тебя есть. Это место на земле твое. В любой момент… Ты знай…
– Пропишете? – спросила Оля.
– Конечно, – обрадовался Иван Иванович, приготовившийся долго уговаривать.
– А как потом делить будем?
– Что делить? – не понял Иван Иванович.
– Наивный, – сказала Оля. – Я детей и наивных не обижаю. Откуда вы меня знаете, чтобы мне все это предлагать? Вдруг я у вас все отсужу?
– А! – засмеялся Иван Иванович. – Дошло! Ты мне принесешь из школы характеристику. Я сниму тебя анфас и в профиль. Возьму отпечатки… Дурочка ты маленькая… Отсудит она…
– Ладно, – сказала Оля. – Только я собираюсь отсюда тю-тю… Куда-нибудь, где людей поменьше, а деревьев побольше… Вы меня все своим вниманием достали… Не надо мне вашей всеобщей помощи… Я вам не слаборазвитая страна…
И она ушла, хлопнув дверью.
Иван Иванович подошел к крану, открыл его и смотрит, как хлещет вода. Закрыл. Зажег газ. Посмотрел, как горит. Погасил. Открыл окно в кухне,
влетел ветер, и все захлопало. Именно в этот момент вернулась Оля. Он не слышал. Стоял и смотрел в окно. На балконе напротив какой-то старик мучительно прыгал через скакалку, не спуская глаз с будильника, который стоял на парапете балкона.– Извините меня, – услышал Иван Иванович. – Извините, но я просто не могу.
– Ну да, – сказал он.
– Но я могу приходить… Выводить гулять Бобика. – Она кивнула на кукольную собачку.
Оба печально засмеялись.
– Ну режь меня, дурака, – сказал Иван Иванович, – но что-то тут не так… Судьба, будущее у каждого свое. Его не делят на всех.
– Если не может быть хорошо всем, – твердо сказала Оля, – пусть будет всем одинаково.
– Нет! – закричал Иван Иванович. – Что за уравниловка?
– Но я-то думаю так, – твердо ответила Оля. – Не сердитесь. У вас, правда, хорошо. Я бы жила… Но не могу…
Клавдия Ивановна сидела на краешке длинной лавки сквера. Она озябла, потому что был ветер, а пальто на ней старенькое, коротковатое. Шли мимо люди, все в красивых вещах, а она мерзла на стылом краешке. Без зависти, без злости, без раздражения. Просто мерзла, и все. Заметила, как бежит по аллее Иван Иванович, и сомкнула колени, свела плотно ноги, поджала губы.
– Извините, Христа ради, – сказал Иван Иванович. – Может, пойдем посидим в кафе?
– Вы что? – потрясенно спросила она. – Я сроду там не была. Давайте говорите тут. Я больше уже не замерзну. У меня предел есть. Мне даже жарко потом станет.
– Мне-то нет, – засмеялся Иван Иванович. – Я без предела буду мерзнуть. Ну ладно… Значит, так… Вы, если я скажу что не так… Говорите мне прямо, резко…
Она испуганно на него посмотрела.
– Кончаются съемки… Кончается восьмой класс… Дальше ПТУ… Я знаю. Без выбора… Не обсуждаю это…
– Зря, – тихо сказала она. – Это как раз бы и пообсуждать.
– Я к тому, что я могу ее взять… У меня отдельная квартира. Пусть учится дальше… Умная… Смелая… А я старый… Даст Бог, не заживусь…
– Хорошо бы… – задумчиво сказала Клавдия Ивановна и испугалась. – Извините, я не про то! Живите! Я про Олю! Только не пойдет она к вам…
– Почему? – расстроился Иван Иванович.
– Ее кто-то угостил конфетой. Она целый день ее в квартире таскала, чтобы потом на семь частей разделить. На семь делить трудно. Вообще на нечетное делить трудно. Не замечали?
– Почему на семь?
– Все так спрашивают. А мне даже неудобно становится. Седьмая – я. Из-за меня не делится… Они никому не нужны. Никому. Они брошенные. Вы знаете что-нибудь страшнее брошенного ребенка? Их могут пожалеть… Могут помочь… Могут посочувствовать… Но их никто не любит просто так… Ни за что… Просто за то, что они есть… Как любит мать… А человеку, чтобы он был счастлив, именно такая любовь нужна… Любовь ни за что…
– У них есть вы, – тихо сказал Иван Иванович.
– Я? – удивилась Клавдия Ивановна. – Ну что вы! При чем тут я? Я вам скажу главное… несчастливый человек не должен быть воспитателем… Чему он может научить? Он же не знает, как это… Когда счастье…