Букет для будущей вдовы

– Сильно, - снова проговорил Митрошкин и осторожно провел подушечками пальцев по холодному глянцу страниц.
– Впечатление производит, да?

– Да уж, - с видом знатока согласилась я, изнемогая под тяжестью собственной эрудиции, приобретенной два часа тому назад.
– Ты, надеюсь, знаешь, что это - первое значительное произведение Ван Гога. И именно в первом убийстве был использован вареный картофель. Но главное, естественно, не это.

– А что?
– спросил он настолько в соответствии с мысленно простроенным мной разговором, что мне захотелось заверещать от восторга.

– Ну, я не знаю, сколько попыток тебе дать? Две? Три? Пятнадцать?

– Картофель, картошка, картошечка.., - забормотал Леха.

– Одна попытка!
– зловеще прокаркала я.

– Я еще, между прочим, ничего и не сказал. Я просто вслух думал.

– Думай-думай! Мыслитель ты наш!

– Крестьяне, комната, год... Когда, бишь, там эти едоки написаны? В 1885?

– Холодно-холодно, Лешенька! Получше глазки разуй!

И тут Митрошкин все испортил, потому что я ожидала, что он наговорит всякой ереси, и мне представится блестящая, победная возможность ткнуть его носом в очевидное. Ткнуть и посмотреть, как он захлопает круглыми карими глазками и в растерянности откроет рот. Но гнусный Леха вдруг прищурился, словно у него была близорукость, беззвучно похлопал губами и, склонив голову на бок, выдал:

– А ведь точно, Женька! Пять человек! Пять человек на картине... Класс!

Обидно было до ужаса. Моя догадка! Моя личная чудесная догадка, из-за которой я в библиотеке покрылась сначала холодным, а потом едва ли не горячим потом. В этот момент мне страшно хотелось по-детсадовски скривить губы "сковородником" и заныть: "Ну чо-о-о-!!!" Однако я сдержалась, с деланным равнодушием пожала плечами и сухо заметила:

– Отрадно, что до тебя, наконец, дошло... Да, действительно, пять человек: два мужчины и три женщины, одна из которых пожилая, а одна сидит спиной. Два мужчины - это два доктора - кардиолог и гинеколог, две молодые женщины - та, что убита возле хлебозавода, и та, что у себя в подъезде. И пожилая Галина Александровна Баранова, задушенная в собственной палате, в профилактории.

– Так это как следует понимать? Как то, что он свою программу-минимум выполнил и больше убийств не будет?

– Не знаю. Я у вашего маньяка пресс-атташе не работаю. Так что официальных заявлений от его имени делать не могу.

– А что там с остальными картинами?
– Митрошкин отобрал у меня Юига и принялся торопливо перелистывать толстые страницы.

– Все нормально с остальными картинами. Только с "Ночным кафе" небольшие проблемы.

– И что за проблемы?
– поинтересовался он, долистав как раз до "Ночного кафе". Привстал и нащупал на стене позади себя выключатель.
– Вот шары бильярдные. Да, я помню...

– Шары, - я поудобнее устроилась на кровати и поджала под себя голые ноги.
– Шары есть, а кисточки нет. Там же рядом с телом была ещё и кисточка!

– Точно. Кисточки нет... Но, может быть, кисточка - это, вообще, символический образ, намек, так сказать, на художника?

– Тогда надо было кисточки рядом с каждым трупом оставлять. Что же это он только к четвертому убийству спохватился?

– Ну, вот спохватился! Испугался, что иначе его никогда не разгадают, и никто не оценит его утонченности и гениальности.

– Не мели ерунду!
– я сердито поморщилась и, переложив к себе на колени монографию, полезла в оглавление.
– Прочитай лучше, что про эту картину здесь пишут.

Леха, вытянув шею, послушно вгляделся в текст. Губы его снова беззвучно зашевелились. А мне явственно представилось, как в первом классе он штудировал букварь.

– Пьяницы по углам... Бармен в белом... Сутенер, ссорящийся с проституткой... Бутылки... Ночь... Вот это что ли?

Я кивнула.

– ... Сам Винсент писал: "В моей картине "Ночное кафе", я пытался показать, что кафе - это место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление"... Во! А чего наш маньячок тогда в кафешке никого не грохнул? Вот бы стильно получилось!

– Дурак ты и не лечишься!

– Да, ладно тебе!
– Митрошкин потянулся, хрустнув суставами.
– Оценил я цитату, оценил! Веселым и жизнерадостным человеком был художник Винсент Ван Гог. Можно сказать, смотрящим на мир сквозь розовые очки. Пожалуй, только Гойя веселее.

А мне отчего-то второй раз за сегодняшний день вспомнилась Ленка Шишкина, застывшая перед киоском звукозаписи, и голос Анжелики Варум, тоскующий по художнику, который "рисует дождь" и служит неведомому "другому ангелу"...

Потом мы ещё немного посмотрели картины. Поговорили по поводу "Автопортрета с трубкой" и "Подсолнухов", свешивающихся из голубой вазы. Рассмотрели зловещие "Красные виноградники" с огромным лимонно-желтым солнцем и расходящимися от него концентрическими кругами.

– Солнце у него жуткое, - заметил Митрошкин, закрывая альбом.
– Лучше уж, честное слово, когда он ночь рисует.

"Ван Гога следует объяснять с помощью огня", - тусклым и скучным голосом справочного-автоответчика процитировала я.
– "Если символ Рембрандта - огонь, вытесняющий тьму, жертвенник, на котором можно разжечь теплый огонь добра, то огонь Ван Гога - ужасный, беспокойный, изнурительный. Он разрушает и сжигает. Он есть знак и жизни, и смерти одновременно".

– Вызубрила, - констатировал он без особого удивления.
– Лучше бы роли с таким рвением учила... Ну, в общем, ладно. Главное, что теперь? Что мы, в связи со всем этим имеем? Какого-то психа, завернутого на Ван Гоге, который крошил людей согласно картине "Едоки картофеля" и зачем-то оставлял рядом с каждым трупом намеки на другие картины. Почему именно на эти? Что он хотел сказать просвещенному человечеству? Почему "Подсолнухи"? Почему, например, не "Вороны над хлебным полем"? А что? По-моему, здорово! Какую-нибудь булочку положить и ворону дохлую.

Прежде чем привести в пример название неиспользованного маньяком полотна, эрудированный Леха, естественно, подсмотрел в альбом и про дохлую ворону сымпровизировал уже на ходу.

– Остряк, - скорбно заметила я.
– Очень смешно. И, главное, для пользы дела.

– Для пользы дела то, что он не по Глазунову фанатеет! А то задал бы в качестве точки отсчета, например, какую-нибудь "Вечную Россию", где народу - восемьсот миллионов человек - и все! Михайловск можно было бы спокойно эвакуировать.

Мы помолчали. Часы на кухне пробили девять. В электросети скакнуло напряжение, и обложка Юига с автопортретом зеленоглазого Винсента на обложке озарилась мертвенным, жутким светом.

– Ну что? Пошли?
– я встала и вместо клетчатых лосин принялась натягивать черные шерстяные колготки.
– В тонкостях будем разбираться потом, а сейчас...

– Куда пошли?
– Митрошкин воззрился на меня с подозрением.

– На кудыкину гору!.. К Селиверстову твоему пошли, если не хочешь тащиться к дежурному в отделение милиции. Расскажем ему обо всем и...