Букет красных роз
Шрифт:
— Просто у меня сегодня хорошее настроение, — объяснил он.
— Завидую, — вздохнула жена, и через минуту он услышал, как в ее комнате звенькают пузырьки, — видно, решила принять лекарства.
Во время этого разговора с Ларисой — первого после того; что случилось вчера (вечером, когда он вернулся, она уже спала) — был Борис Павлович на удивление самому себе исключительно спокоен и совсем не терзался угрызениями совести.
За двадцать четыре года супружеской жизни Борис Павлович изменял жене дважды, и оба раза потом долго его жег мучительный стыд. Первый раз это случилось еще на Урале, в 55-м году. Был он рядовым инженером, и их, человек десять из цеха, послали на заготовку сена в подшефный колхоз. Там-то и соблазнила его томная бухгалтерша Нонна Викторовна,
— И…, — он сделал паузу, — попросите отдел кадров подобрать для меня личные дела всех сотрудников планового отдела.
Тамарочка это приказание приняла как должное и только потом, когда раскрылась во всей красе их любовь, сопоставив факты по времени, умозаключила: шеф знакомился с анкетными данными своей возлюбленной.
Когда через полчаса секретарша принесла личные дела плановиков, он действительно полистал для блезиру несколько из них, удостоверился, что во время войны Тверской служил на Балтике, в чине старшины второй статьи, но долго-долго читал анкету, заполненную экономистом Натальей Алексеевной Иванченко, время от времени комментируя ее про себя.
Женщина, которая позавчера стала его любовницей, родилась в Москве 12 марта 1939 года («значит, ей 38»), окончила в 1962-м году Плехановский институт, после этого сменила шесть мест работы («многовато») и в 1975-м году («уже при мне») была принят в главк на должность экономиста. Отец — Овечкин Алексей Иванович погиб в 1943-м году, мать — Оболенская («почему это ей не понравилась фамилия мужа?») Ксения Кирилловна умерла в 1971-м году. В 1964-м году Наталья Алексеевна вышла замуж. Муж — Иванченко Святослав Леонидович, 1940 года рождения, работает художником по договорам («представитель чистого искусства»). Сын — Леонид Святославович, 1967-го года рождения («не сразу собрались, не то что мы с Ларисой») — школьник.
Борис Павлович некоторое время раздумывал над этими данными, не нашел в них ничего примечательного и такого, что бы могло объяснить позавчерашнее, снова вернулся к первой страничке, и тут глянули на него вопрошающе лукавые глаза, и обычное его рабочее состояние, в коем пребывал с утра, сменилось сразу каким-то беспокойством, неуютом, волнением. Он еще с минуту не решался назвать вещи своими именами, но потом махнул рукой и, считая себя противником сантиментов и красивых слов, констатировал грубовато: «кажется, втюрился».
Потом снова посмотрел на фотокарточку и совершенно явственно представил и эти глаза, строгие здесь, а там, в пионерлагере, такие озорные, и эти сжатые губы, а тогда они были податливыми, ищущими, ощутил вкус тех позавчерашних поцелуев. Но это продолжалось секунды, он осалил себя, приказал не распускаться, сказал тихонько: «Черт, угораздило на старости лет!», но не почувствовал в словах укоризны, даже скорее самодовольство, еще раз приказал себе «не распускать слюни» и решительно отложил на угол стола все личные дела работников планового отдела.
Принявшись листать какую-то сводку, Борис Павлович внимательно смотрел на цифры, некоторые даже подчеркнул, но, убей бог, если бы его в тот момент спросили что это за сводка и почему он отметил эти цифры, он бы не смог ответить ничего вразумительного. Цифры расплывались в губы, глаза, рыжие волосы, и Борис Павлович понял, что просто так от этого наваждения не отмахнуться, что надо что-то делать, как-то действовать. И, осознав это, он сразу принял простое и правильное решение.
Взяв служебную книжечку с телефонами всех работников главка, он нашел фамилию Иванченко и позвонил ей по городскому.
— Слушаю, — сказал женский голос.
— Наталью Алексеевну можно?
— Одну минуточку, — трубку положили, и он услышал, как крикнули, — Наташа, тебя к телефону. Приятный мужской голос, но, кажется, не муж.
—
Да, я слушаю, — это уже она.— Это Зайцев, — сказал он. — Борис Павлович. Я бы очень просил вас задержаться сегодня минут на пятнадцать, пока все не разойдутся. Я буду ждать у подъезда в восемнадцать тридцать пять.
— Хорошо, — просто ответила она.
После этого разговора день покатился в заведенном режиме. Сводки, бумаги, которые не могли двинуться дальше без его подписи, два небольших совещания и бесчисленные разговоры по телефону. В семнадцать тридцать начальник главка сказал секретарше, чтоб она отпустила Сережу — сегодня он, и машина ему не понадобится. Тамарочку это несколько удивило, так как Борис Павлович разрешал себе и другим нарушать распорядок разве что в последние дни квартала, а ведь шел только май. Удивило, но не больше. Если бы Тамарочка могла тогда предположить, из-за чего задерживается начальник! А так ровно в восемнадцать пятнадцать она просунула свою головку в кабинет, пропела «До свидания, Борис Павлович!», получила в ответ обычный кивок и поспешила вниз. Через десять минут главк был пуст. Одним из своих достижений Борис Павлович считал как раз то, что при нем прекратились всяческие авралы и бдения, и установился четкий распорядок рабочего дня. Но странное дело, до него доходили разговоры, что правило «не надо засиживаться вечерами, но, будьте добры, отработайте восемь часов, как следует» далеко не всем пришлось по душе.
В восемнадцать тридцать начальник главка запер кабинет, прошел по пустынному коридору до лифта и спустился вниз. В вестибюле, кроме вахтера, тоже не было ни души. В восемнадцать тридцать пять он выходил из подъезда, по обе стороны которого красовались солидные черного мрамора доски с выписанным серебром названием ведомства, им возглавляемого. Борис Павлович огляделся по сторонам — Натальи Алексеевны не было видно. У него екнуло сердце: а вдруг опоздал, и она уже ушла? Но тут из дверей подъезда выпорхнула она. Стройная, рыжеволосая, в каких-то немыслимо модных белых брюках.
Увидев ее, Борис Павлович сразу почувствовал себя стариком, но она улыбнулась весело, сказала очень просто, словно между ними давно уже все определено: «Вот и я», и как будто молодость вернулась к нему.
— Я хочу проводить вас домой, — сказал он и решительно взял ее под руку.
— А может, немножко погуляем? — кокетливо предложила она.
Наталья Алексеевна не случайно надела эти белые брюки, которые так вызывающе (по мнению соседок по комнате, расплывшихся, плохо причесанных, с вечно облупленным маникюром — и все это оправдывалось заботами о доме, муже, детях) подчеркивали стройность ее фигуры. Она знала, что она не красавица, но была убеждена, что красива по-своему, как, впрочем, и каждая женщина, только надо уметь подать эту свою красоту так, чтобы ее увидели, и Наталья Алексеевна в полной мере обладала таким искусством, которое называется женственностью, обаянием, изюминкой или как там еще.
Уже в домике пионерлагеря и потом в автобусе по дороге в Москву она женским своим инстинктом учувствовала, что для Бориса Павловича близость с ней никоим образом не означала очередной мужской победы, скорее это было для него поражением — он попал в плен к ней. «Каждый идеал заканчивается под одеялом», — любила повторять Люба, ее подруга со студенческих лет. Что ж, пусть это будет верно в 999 случаях из тысячи, но в одном все происходит наоборот: лишь после того, как мужчина и женщина познают друг друга, и начинается собственно любовь, не в обыденном, кроватном, а в чистом, возвышенном, романтическом, если хотите, воплощении. И Наталье Алексеевне казалось, что она разбудила в Борисе Павловиче именно такую любовь, прекрасную и безрассудную, когда мир делится на две неравные части: большую — любимый человек и меньшую — все остальное. Она гордилась, что вскружила голову умному, деловому, немало повидавшему на своем веку мужчине, и ей хотелось, не отдавая даже себе в этом отчета, чтобы он как чудо воспринимал то, что она, молодая, стройная, чертовски очаровательная, позволила ему любить ее.