Булат Окуджава - поэтический сборник

и лени: набекрень паричок рыжеватый, милосердие в

каждом движенье, а в глазах,голубых и счастливых, отражаются

жизнь и земля.

На бульваре Распай, как обычно, господин

Доменик у руля. И в его ресторанчике тесном заправляют

полдневные тени, петербургскою ветхой салфеткой прикрывая

от пятен колени, розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую

с хрустом стеля.

Как стараются неутомимо бог, Природа, Судьба,

Провиденье, короли, спаниели и розы, и питейные все

заведенья, этот полдень с отливом зеленым между нами

по горстке деля... Сколько прелести в этом законе!

Но и грусти порой...Voila!

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят

его обо мне. Я прошу не о вечном блаженстве

о минуте возвышенной пробы, где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже,

но чтобы милосердие в каждом движенье и красавица

в каждом окне!

1982

АРБАТСКИЕ НАПЕВЫ

1

Все кончается неумолимо. Миг последний печален и прост. Как я буду без вас в этом мире, протяженном на тысячи верст, где все те же дома и деревья, и метро, и в асфальте трава, но иные какие-то лица, и до вас достучишься едва?

В час, когда распускаются розы, так остры обонянье и взгляд, и забытые мной силуэты в земляничных дворах шелестят, и уже по-иному крылато все, что было когда-то грешно, и спасаться от вечной разлуки унизительно мне и смешно.

Я унижен тобою, разлука, и в изменника сан возведен, и уже укоризны поспели и слетаются с разных сторон, что лиловым пером заграничным, к меловым прикасаясь листам, я тоскую, и плачу, и грежу по святым по арбатским местам.

Да, лиловым пером из Риеки по бумаге веду меловой, лиловеет души отраженье этот оттиск ее беловой, эти самые нежность и робость, эти самые горечь и свет, из которых мы вышли, возникли. Сочинились... И выхода нет.

1982

2

Ч. Амирэджиби

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант. Вокруг чужие лица, безвестные места. Хоть сауна напротив, да фауна не та.

Я выселен с Арбата и прошлого лишен, и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон. Я выдворен, затерян среди чужих судеб, и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

Без паспорта и визы, лишь с розою в руке слоняюсь вдоль незримой границы на замке и в те, когда-то мною обжитые края все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.

Там те же тротуары, деревья и дворы, но речи несердечны и холодны пиры. Там так же полыхают густые краски зим, но ходят оккупанты в мой зоомагазин.

Хозяйская походка, надменные уста... Ах, флора там все та же, да фауна не та... Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся... Заледенела роза и облетела вся.

1982

Всему времечко свое: лить дождю, Всему времечко свое: лить дождю,

Земле вращаться, знать, где первое прозренье,

где последняя черта... Началася вдруг война - не успели попрощаться, адресами обменяться не успели ни черта.

Где встречались мы потом?

Где нам выпала прописка? Где сходились наши души, воротясь с передовой? На поверхности ль земли?

Под пятой ли обелиска? В гастрономе ли арбатском? В черной туче ль грозовой?

Всяк неправедный урок впрок затвержен и

заучен, ибо прaведных уроков не бывает. Прах и тлен. Руку на сердце кладя, разве был я невезучим? А вот надо ж, сердце стынет в ожиданье

перемен.

Гордых гимнов, видит бог, я не пел окопной каше. От разлук не зарекаюсь и фортуну не кляну... Но на мягкое плечо, на вечернее, на ваше, если вы не возражаете, я голову склоню.

1982

НАДПИСЬ НА КАМНЕ

Посвящается учащимся 33-й

московской школы, придумавшим

слово "арбатство"

Пускай моя любовь как мир стара, лишь ей одной служил и доверялся я - дворянин с арбатского двора, своим двором введенный во дворянство.

За праведность и преданность двору пожалован я кровью голубою. Когда его не станет - я умру, пока он есть - я властен над судьбою.

Молва за гробом чище серебра и вслед звучит музыкою прекрасной... Но не спеши, фортуна, будь добра, не выпускай моей руки несчастной.

Не плачь, Мария, радуйся, живи, по-прежнему встречай гостей у входа... Арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа.

Когда кирка, бульдозер и топор сподобятся к Арбату подобраться и правнуки забудут слово "двор" согрей нас всех и собери, арбатство.

1982

МУЗЫКАНТ

И. Шварцу

Музыкант играл на скрипке - я в глаза ему

глядел. Я не то чтоб любопытствовал - я по небу летел. Я не то чтобы от скуки - я надеялся понять, как способны эти руки эти звуки извлекать из какой-то деревяшки, из каких-то бледных

жил, из какой-то там фантазии, которой он служил?

Да еще ведь надо пальцы знать,

к чему прижать когда, чтоб во тьме не затерялась гордых звуков

череда. Да еще ведь надо в душу к нам проникнуть

и поджечь... А чего с ней церемониться? Чего ее беречь?

Счастлив дом,

где голос скрипки наставляет нас на путь и вселяет в нас надежды...

Остальное как-нибудь. Счастлив инструмент, прижатый к угловатому

плечу, по чьему благословению я по небу лечу.

Счастлив он, чей путь недолог,

пальцы злы, смычок остер, музыкант, соорудивший из души моей костер. А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она.

1983

* ПРИЛОЖЕНИЕ *

Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик,

Ю. Киму

Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик, едва твой гимн пространство огласит? Прислушаться - он от скорби излечит, а вслушаться - из мертвых воскресит...

Какой струны касаешься прекрасной, что тотчас за тобой вступает хор, таинственный, возвышенный и страстный твоих зеленых братьев и сестер?

Какое чудо обещает скоро слететь на нашу землю с высоты, что так легко в сопровожденьи хора так звонко исповедуешься ты?

Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка. Кричи и плачь, авось твой труд упорный потомки не оценят свысока.

Поэту настоящему спасибо, руке его, безумию его и голосу, когда взлетев до хрипа, он неба достигает своего.

(пластинка, 1986)

Как наш двор ни обижали, Как наш двор ни обижали, он в классической поре. С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен. А там Володя во дворе, а его струны в серебре, а его пальцы золотые, голос его нужен.