Булатный перстень

— Она отправилась на Елагин выручать Нерецкого, — сказал сенатор. — Сама! Пишет — взяла оружие…

— Вот же дура! — воскликнул Михайлов. — Видывал дур, но такую!.. Я и помыслить не мог!..

— Быстро рассказывайте, что между вами вышло! — велел Ржевский. — Впрочем, нет. Вы, Новиков, говорите!

— Разругались насмерть, из-за этого самого перстня, — доложил Новиков. — Он к этой даме как-то попал. Мы не знали, что он у вас побывал. Она Алексея вралем обозвала, он ее — чуть ли не воровской пособницей…

— Дивны дела твои, Господи! — перебил великана Ржевский. — Сейчас я напишу Елагину, и кто-нибудь из моих людей немедленно доставит письмо. Если туда не пускают посторонних, а лишь гостей, приглашенных хозяином, то Сашетта может попасть в беду. Она ведь будет искать Нерецкого по всем закоулкам. Нужно, чтобы ее, изловив, не обидели, а прелюбезно выставили прочь с острова. Чтобы она своими проказами не навредила и старого лиса не спугнула…

— Кого? — спросил Михайлов.

— Того, кто пытается хозяйничать в «Нептуне» и уже успел совершить государственную измену. Нерецкий имени его не назвал, говорил туманно, да я думал, что успею его по возвращении допросить. Насколько я понял, вы знаете, где оказали гостеприимство Майкову. Сейчас же едем, и вы покажете мне этот дом.

— Нужно взять с собой Колокольцева, — сказал Михайлов. — Он шел следом за Майковым.

— Вели, друг мой, закладывать экипаж, — попросил Глафиру Ивановну Ржевский. — И пошли ко мне Савелия с Никиткой. Собирайтесь, господа.

Ржевская вышла, а Новиков, успевший присесть, вскочил и уронил альбом.

— Вы меня рисовали? — полюбопытствовал Ржевский.

— Да это так, баловство…

— Покажите.

Сенатор увидел свой полупрофиль, в котором все было преувеличено — и глаза навыкате, и длинноватый нос, и острый подбородок, и худоба лица.

— Эк вы меня… без малейшей лести…

— Да я сам не знаю, как оно получается, — пожаловался Новиков. — Беру карандаш с лучшими намерениями, а он, подлец, безобразничает…

— Если позволите, оставлю себе. Супруге покажу и спрошу, неужто она такую чучелу любить способна.

Михайлов вздохнул.

Как всякий молодой и здоровенный мужчина, он относился к людям пожилым и хрупкого сложения снисходительно. Однако Ржевского его Глафира Ивановна любила, это даже простодушным морякам сразу было видно, а вот Михайлова никто не любил. И сознание своей ненужности прекрасному полу вдруг затмило для него все интриги шведского короля.

Конечно же, посватайся он к обыкновенной девице или молодой вдове, согласие получил бы незамедлительно — точно так же, как получил согласие покойной жены и ее матушки. Но любовь? Хотелось иметь жену, а не бегать по кронштадтским девкам. Он позвал под венец — как бы еще он мог проявить эту самую любовь? Она согласилась — и таким образом, надо думать, проявила свою любовь… Оба хотели завести семью — чего же еще надобно? Оба были друг другу не противны… какого ж еще рожна-то?!.

Жену Михайлов любил — так, как, на его взгляд, следовало любить жену, обстоятельно, без суеты и нежных объяснений. Он полагал, что именно такова любовь и правильное отношение к женщине — ведь недаром же родились пять дочек. Надо ж было нарваться на женщину, которая все понимает превратно!

Это была женщина иного круга, — глядя на Глафиру Ивановну и сенатора, Михайлов вдруг понял, что Александра, со всеми своими причудами, принадлежит к таким же утонченным созданиям, как сенаторская супруга, для которых слово «любовь» означает не только стирку мужнина исподнего. Да и Ржевский, человек умный, сказал о власти над сердцем любимой женщины… Стало быть, он знал нечто такое, чего Михайлов еще не понял?..

— Ну, что ты встал? — тихо спросил Новиков. — Бери трость, идем…

Глава двадцатая УЗНИК ПАВИЛЬОНА

Мавруша уселась в боскете на скамью, старательно разложив юбку, сняла туфлю и стала искать в ней камушек, зацепившийся за подкладку. Поиски камушка — дело тонкое, и Мавруша отдалась ему со всем вниманием. Поэтому и не поняла, что шорох веток прозвучал чуть ли не над самым ухом.

— Молчи, не то зарежу, — услышала она вдруг.

Голос был негромкий, хрипловатый и страшный.

Мавруша подняла взгляд и увидела мужское лицо в вороной щетине. На лоб была надвинута грязная матросская шапка. На плечах было что-то вроде старой попоны, в пятнах и короткой белой шерсти.

— Молчи, — повторил ужасный мужчина, стоявший перед ней на корточках. — И шляпу снимай.

Он мог бы этого не говорить — Мавруша и так от ужаса онемела.

— Снимай, говорю, не то я сам.

Руки не слушались, язык окаменел, ощущение смертного часа вмиг заполнило душу смольнянки.

Мужчина протянул руки (Мавруша увидела грязные рукава рубахи и ничего более), снял великолепную, увенчанную перьями шляпу, сдернул легкую шаль, и положил все это на скамейку.

— Теперь платье снимай. И юбки. Не то зарежу. Ну?

Мавруша поняла, что сейчас случится ужасное.

И жуткий человек тоже это понял. Он вскочил, подхватил девушку на руки и кинулся прямо в густые кусты возле скамьи.

Именно там был проход, сквозь который при желании можно было проломиться. А за подстриженными кустами, составлявшими стенку боскета, росла высокая и тенистая липа, чьи раскидистые ветки образовывали нечто вроде шатра. Туда и кинулся злодей со своей добычей.

— Сударыня! Сударыня! — позвал мужской голос.

Мавруша узнала его: по боскету ходил лакей Пашка. Нужно было ответить, но в бок Мавруше уперлось что-то острое.

— Пикнешь — зарежу…

Пашка, покричав и помыкавшись по боскету, убежал.

— Теперь скидай платье, — велел злодей. — Скинешь — не трону.

— Да как?..

Мавруша хотела сказать, что такие платья снимают и надевают при помощи горничных, но слова куда-то подевались.

— Сейчас покажу — как! Поворачивайся.

Мавруша покорно повернулась, и злодей взялся воевать со шнуровкой.

— Долбать мой сизый череп… — проворчал он. — Ну и такелаж… Тьфу!..

Он сообразил, как ослаблять и распускать шнурки. Мавруша, затянутая так, что ни охнуть, ни вздохнуть, вдруг ощутила неслыханное облегчение. И тут же злодей стал дергать за рукава, чтобы платье сползло вниз.

— Ай!

— Что — ай? Сама снимай, коли я не угодил!

Мавруша, покраснев до ушей, спустила платье вниз и осталась в сорочке, корсаже и четырех нижних юбках, из них одна — прошитая конским волосом для жесткости.

— И эту снимай, — подумав, велел злодей. — Давай, развязывай!

Мавруша избавилась от жесткой юбки, злодей перекинул ее через руку, подхватил с травы платье и шляпу, в последний раз прорычал «с места сойдешь — зарежу!» — и сгинул в кустах.

Смольнянка осталась стоять — растрепанная, полураздетая, смертельно напуганная. У ее ног лежала вонючая попона, более злодею не нужная. Вдруг стало безумно страшно — что, если злодей караулит в кустах? Теперь что же — и не пошевельнуться?