Бульвар Постышева
Шрифт:
— Ну, что ж — тогда ты в курсе, наверное, о чём говоришь. Однако, брат, должен заметить, что мне и на свободе-то узковато, мало, понимаешь, пространства для творческой мысли. А в четырех стенах, да с решеткой….
— Там море пространства для мысли! — перебил мужчина с факелом. — Там только для мысли и пространство. Потеряв свободу, человек обретает неуёмную волю фантазии! — философски заметил тот.
Архип на секунду замялся.
— Ха, надо подумать! Я подумаю, потом потрещим. Лады?
— Давай, — согласился мужчина.
В пять утра, Архип вышел в пуховике, с креслом на воздух (даже летом здесь без пуховика делать нечего утром). Сел глубоко, укутался, вытянул ноги. Заря занималась. Дышалось легко — свежесть утра, запахи Моря и гор. Комары ещё не проснулись. Ветер взъерошивал волосы, свистел в кронах погнутых корявых деревьев, хлопал флажками и лентами. На позорном столбе шуршали бумажки. Буратино крутил башкой
«Ещё Сальвадор Дали писал, что отсидеть нужно обязательно, но желательно, пораньше, в молодости, в юном, так сказать, достаточно возрасте. Тогда «летающие решётки», сфотографированные глазом, будут напоминать тебе всю жизнь, что жизнь хороша и у неё две темные стороны. Что-то такое, кажись, проповедовал старый художник».
Архип вспомнил, как он в своем «юном достаточно возрасте», вот так же утрами, сидел в ожидании свиданки. От нечего делать, он наблюдал. Смотрел, как качается фонарь на ветру, заносимый снегами. Как тени столбов и колючки, от его качаний «пляшут» на кирпичной стене и на белых сугробах. Вспомнил узоры из трещин на, крашенных темно-зелёным поверх штукатурки, панелях мрачного помещения для ожидания родными своих заключенных. Родные с авоськами, сумками, пыльные, уныло сидели и ждали чего-то. Архип в уголке на старой скамейке почти засыпал, уткнувшись носом в тулуп. Сквозило не сильно. Вот только всё время мерзли сырые ноги. Зато он четко помнит, какая была огромная петля для пуговицы на сером в рубчик пальто у мужчины напротив. Огромная петля. Наверное, и пуговица должна была быть огромной. Но пуговицы Архип не помнит. Но ему до сих пор кажется, что она должна быть большая, красная или зеленая, с четырьмя дырочками, огромная, как у Карлосона на штанах. Ему тогда в полудреме, в тесноте, духоте, с холодом в ногах, чудилось, что петля для этой пуговицы — это вход в волшебную пещеру, куда пираты свозят свои богатства. Они подходят на больших, обгоревших в боях кораблях, сгружают ящики и корзины на прибрежный хрустящий песок, волокут всё это наверх по полам пальто ко входу в пещеру. Там всё складывают возле входа и возвращаются снова назад за новыми сундуками и баулами. В пещере должны сверкать изумруды и камни, золото, цепи, кулоны, дорогие ножи, аркебузы, короны, халаты, уздечки и седла. Белеть черепа. Как в мультике «Маугли», когда тот попал в пещеру к беззубой змее. Потом, засыпая, он вдруг подумал, что тяжело вот так всё это грузить — здесь нужен подъемник или автокар. Тут же «появился» электроавтокар с поддоном кирпичей на клыках, а с боку написано грязною краской «Дембелевоз». Стало легче грузить и складировать ценности…. Все загудели — открылось окно.
Через несколько лет Архип написал:
«Если мешок обручальных колец высыпать в пыль черного бархата витрины, их никто не будет покупать. Они перестанут быть драгоценными. Скорее всего, они будут напоминать дешёвую китайскую мишуру, польскую подделку, побрякушки индусов. Или, хуже того, коронки зубов узников концлагерей (потому что на пыльном бархате их очень много). Сразу вспомнятся печи крематория, горы кожаной обуви в пыльных подвалах SS и зубные коронки евреев. Золота, чтобы оно нравилось и украшало, должно быть мало, тогда, оно радует глаз. Кстати о немцах: некто Геринг любил купать пальцы в драгоценных камнях, в хрустальной вазе с алмазами, рубинами, изумрудами, топазами и черт их знает, с чем ещё. Он топил в них кисти и мечтал. Добротный толстый дядька, любитель охоты и онанизма, успокаивался, обмякал и воодушевлялся, не подозревая, что скоро Нюрберг. Он сделал много разных дел и умел летать. Хотелось бы попробовать запустить руки в хрустальную вазу, доверху наполненную разноцветными камнями, размером с горошину или боб и, желательно, с преобладанием прозрачных — это алмазы, их много! Ты чувствуешь их тонкую огранку. С такой вазой легко научиться летать.
Уж такова тенденция полета!
Ладно, поехали дальше! Ленин сидел? Сидел! Ещё как сидел. Врали нам учителя, как он делал из хлеба чернильницы, заливал в них молоко и незаметно меж строчек каких-то книжек чего-то писал. Когда подходил к дверям каземата охранник, он всё это мигом съедал. Сразу возникало много вопросов: хлеб, молоко, книги, что это была за тюрьма. Но так говорили, и нам приходилось молчать. Правда, мы тоже писали молоком, и буквы проступали, если их снизу подогреть пламенем свечи. Только, осторожно — чтобы листок не сгорел. Как бы там не было, Ленин столько накалякал, что тысячи тысяч НИИ разобраться не могут до ныне — не в силах. Фантазия, видимо, сильно бурлила.
Гитлер сидел. Сталин сидел. Постышев Павел Петрович — тоже сроки наматывал.
Достоевский полжизни отмаялся. Солженицын. Шаламов. Губерман. Жжонов Георгий — артист. Фунт (это — к слову). Сервантес. Монтекристо. Нельсон Мондеа. Ткача и Плиса. Маркизка де Сад. О! Этот такого нагородил в своих заключенных
фантазиях — что его имя присвоили термину. Сидел, голову снесло, он фантазировал, сочинял, мечтал с кем-нибудь переспать после долгой отсидки, дрочил и выдумывал разные сюжеты, как порно кассету смотрел. Ему, просто, бабу было нужно позарез, и общения, и действия какого-нибудь — вырваться из четырех стен, погулять, повеселиться, рожу набить козлам драным, из-за которых его заключили! В мечтах своих неограниченных, он так и делал. И ещё как делал! И записывал это потом. Вот! Как граф Монтекристо мечтал отомстить, этот тоже мечтал отстоять свою честь, но несколько иными способами. А все решили, что он садюга. Мимо! Посидели бы с его, помечтали!В Армии Игорь Сулимов, прошедший Дисбат, в темноте кинозала, под «Человека-амфибию» часто мечтал: «Дембельнусь, найду себе девушку скромную-скромную и буду до смерти её часто любить!» Тоже — фантазии.
Да, уж! Сидельцы, узники и каторжане, много чего Вы наворотили в этой жизни!
А вот Высоцкий проскочил! Его величество Кино дало ему возможность прохрипеться. И старый, без крышки «Маяк-202» в купе с кассетной «Весной» помогли. Хотя, кто знает, чего бы он написал, если бы… Но об этом уже никто не узнает. Высоцкий и без того молодец!»
Архип закурил. Он нашел пример для ответа тому мужику, что сидел за столиком напротив. Вряд ли тот скажет что-то против Высоцкого.
Горький дым сигареты мгновенно разнес по побережью ветер. Косули, почуяв его, мгновенно подняли головы и навострили уши — здесь, наверняка, где-то бродят косули!
Проковыляло мимо в сланцах «секюрити». Архип, от нечего делать в хорошем расположении духа от мысли о Высоцком, окликнул его. Тот остановился, пытаясь понять, откуда раздался звук.
— Ку-ку, — тонко сострил Архип.
Охранник насторожился, потом — въехал, потом — узнал.
— А, ты снова не спишь.
Охранник лет на пятнадцать был старше Архипа. Имел орден «За службу отчизне». Вышел на пенсию — пенсии мало. Подрабатывал здесь. Утрами собирал за туристами мусор и помогал разгружать, когда надо, продукты. Когда стельную кобылу укусила змея, он делал ей прививки. Он всё умел и много знал. Он раньше Зоны охранял. Ночами ему не спалось.
— Садись, покурим, — предложил Архип.
Охранник сел рядом, прямо на бурую землю, подогнув под себя полу бушлата. Босые ноги белели в утренней мгле.
— Ноги не мерзнут? — Архип протянул сигарету.
— Привык, — тот подкурил.
— Как служба?
— Нормально. Отдых — не служба.
— Это точно. Правдивый ты человек.
— Эт точно.
Помолчали, глядя на тлеющие окурки. Потом охранник спросил:
— А ты что не спишь? Выспался?
— Совесть мучает меня последнее время, — зачем-то соврал Архип.
— Чего так?
— Грешен я, батя! Одно дело не сделал, теперь маюсь. Совесть мучает. Вот послушай историю мою, геноссе!
И Архипа понесло:
— Однажды, холодным февральским утром, в одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году меня отправили от Восточно-Сибирской студии кинохроники в качестве ассистента кинооператора на съемки документального фильма о Зоне Затопления ГЭС на границе Иркутской области и Красноярского края в сёла Кеуль и Едорма.
— Какую Зону? — переспросил «Кьюрити».
— Зона затопления Богучанской ГЭС.
— О, я там служил! — оживился дядя.
— Я знаю, — сказал Архип. — Можно продолжу?
— Да-да, извини.
— Ну, вот. Поехали мы впятером. Я, само собой, мой кинооператор из Иркутской студи телевидения (своих не было — куда-то разъехались на съемки, пришлось приглашать со стороны) по фамилии Скакун. Такой толстый, остроумный дядька, который тоже везде побывал и все на свете на пленку заснял. И трое ребят из краеведческого музея. Помню, был Саня Падалко, еще какой-то чувак с усами, и их главный — такой деловой, закончил Ленинградский институт чего-то там с музеями связано, поэтому начальник и деловой. Правда, в сравнении с другими двумя, шарил он, но сильно был деловой, некуда деваться!
Приехали мы в эти села. Кеуль — центральная усадьба, там мы получили какие-то бумаги и машину, чтобы нас подвезли до Едормы. Нас подвезли по зимней таежной дороге. Красотище, я тебе скажу, но сейчас не об этом.
Привозят в Едорму. Такая маленькая деревушка, зачуханная вся, но полная старинных икон, которые уже за бесценок приезжают и скупают какие-то деляги у местных старух и пацанов, которым в Армию идти, поэтому они продают бабушкины реликвии, даже если те не разрешают.
— Точно, точно, — охранник мотал головой.
— Дальше слушай. Рядом с деревней течет ручеек. Мостик из доски через него. Здесь, предположим, пять часов, мостик перешёл — шесть. Почему?
— Там уже Красноярский край.
— Правильно, соображаешь.
— Я там служил.
— Точно, я забыл. Слухай дальше, хлопец. Начальник деревни живет в избе, где в полу нет нескольких бревен, постоянно боишься, как на стройке, того и гляди, в темноте рухнешь подпол — ставни закрываются, хоть глаз выколи. Из-под пола дует. Холод на улице, чтобы не соврать, скажу пятьдесят градусов. Веришь?