Бумерит

– Та ночь пролетела, словно один миг. Восемь часов мы гуляли, разговаривали, смеялись и просто молча смотрели друг на друга. Ни она, ни я не хотели прощаться, но мы не могли пойти к ней в номер, потому что она жила с подругой, и не могли пойти ко мне домой, потому что у меня в этом городе вообще не было дома (казалось, Дарлу совсем не волнует, что я бродячий музыкант, который всё ещё живёт с родителями и ездит на мамином универсале).

– Мы сидели в машине, напряжение между нами всё нарастало, и тогда я несмело повернулся к ней и спросил: «Это было свидание?»

– Она немного подумала, а потом ответила: «Не знаю».

– «Хочешь поцеловаться?» – робко спросил я.

– Она покраснела и ответила: «Да».

– Я несколько секунд подождал, и, чтобы убедиться, что она всё правильно поняла, спросил: «Со мной?»

– Мы расхохотались. А потом случилось одно из главных событий в моей жизни: наш поцелуй.

– Во всех примерах, которые приводили мои коллеги, – начала Лиза Пауэлл, – будь то сотая обезьяна, похищения инопланетянами или мода на жертву, видна одна общая черта: чрезвычайное преувеличение важности собственного эго. Но все эти примеры бесхитростны и просты для понимания, однако подлинная причина удивительного успеха бумерита заключается в его способности влиять на намерения людей на самом тонком уровне.

– Мы можем придать своему исследованию серьёзности, если обратим внимание на фигуру Мишеля Фуко, оказавшего огромное влияние на всё движение постмодернизма и являющегося одним из его наиболее грамотных и уважаемых теоретиков. Тема моей собственной диссертации… приготовьтесь… звучала так: «Генеалогия корневого ризоматического сопротивления патриархальным означающим власти в ассиметричных телесно-ориентированных сексуальных отношениях диссоциированного взгляда иерархического Просвещения».

Многие в зале засмеялись, зааплодировали и со знающим видом начали переглядываться. Наверное, половина присутствующих писала такие же увлекательные работы.

– Фуко, – успокаивающим голосом продолжила Пауэлл, – наверное, один из наиболее тонких философов той постмодернистской традиции, которая впервые занялась целенаправленной критикой рациональности и всеобщего формализма. Эта традиция восходит к Ницше, и к ней, помимо Фуко, принадлежат Батай (Bataille), Башляр (Bachelard) и Кангилем (Canguilhem). Разработанные Фуко археология знания, анализирующая дискурс заданной эпохи на основании её документов и эпистем, и генеалогия, исследующая смену периодов, характеризующихся теми или иными преимущественно недискурсивными социальными практиками, внесли огромный вклад в развенчание концепций универсального формализма.

Ответом на её слова была гробовая тишина.

– Я вас понимаю – кажется, что всё это очень заумно. В общем-то, так оно и есть. Но общая идея проста. Фуко пытается сказать, что если вы исследуете предшествующие исторические эпохи и посмотрите, во что тогда верили люди, станет очевидно, что «истина» – это во многих отношениях произвольный, изменчивый, зависящий от культуры и формируемый историей феномен. Что, например, случилось с семью смертными грехами? Кто-нибудь в наше время вообще верит, что из-за обжорства или жадности может обречь себя на вечные муки в аду? Господи, да сейчас совершение всех семи смертных грехов почти стало обязательным требованием для поступления в большинство юридических колледжей.

Взрыв смеха в зале.

– В общем, если в прошлом за абсолютную истину принимали так много несуразностей, с чего нам считать, что сегодняшние истины в этом смысле отличаются от истин прошлого? Так называемая истина меняется практически с той же быстротой, что и мода на одежду.

– Итак, всё просто: археология Фуко была попыткой найти в истории культурно обусловленные и относительные системы «истины» и «дискурса», которые Фуко называет эпистемами, вкладывая в это слово примерно такой же смысл, какой мы вкладываем в слова «мем» или «мировоззрение». В генеалогический период Фуко наблюдал за историческим развёртыванием этих мировоззрений не только с точки зрения вербальных структур или дискурсивных практик, но и с точки зрения «недискурсивных практик», поддерживающих то или иное знание. Именно тогда он обнаружил, что многие истины не только мимолётны, но и социально конструируются в интересах власти и её доминирования. Например, семь смертных грехов, очевидно, являются формой власти церкви, необходимой для управления верящими в мифы людьми. А если кому-то было сложно самостоятельно поверить в мифы, такой человек всегда мог обратиться за помощью к Инквизиции.

– Что это у тебя там? – спрашиваю я голую Хлою, развалившуюся на диване с книгой в руках.

– «Философия в будуаре» Донасьена Альфонса Франсуа де Сада, а что?

– Раньше ты читала «Надзирать и наказывать», теперь читаешь маркиза де Сада. Что тут вообще творится?

– Даже Бодлер говорил: «необходимо снова и снова обращаться к де Саду».

– Бодлер такое говорил?

– Да, точнёхонько. А Суинбёрн даже сказал: «Придёт день, когда в стенах каждого города будет установлена статуя де Сада, и у подножия каждой статуи ему станут приносить жертвы».

– Ого. Интересно, почему?

– Потому что, как сказал великий Апполинер, Маркиз де Сад – это «самый свободный дух, когда-либо живший на земле».

– Самый свободный дух, когда-либо живший на земле? Ух ты!

– Ох, как многого ты ещё не знаешь, – говорит она, переворачивая своё тело в лучах солнца.

Пауэлл с её чёрной кожей и чёрными блестящими волосами подошла к краю сцены, оглядела зал и нежно улыбнулась.

– Фуко пришёл к выводу, – продолжила она, – что вера в прогресс, универсальную истину и развитие знания является как минимум плохо обоснованной. Существует только «множественность дискурсов» и плюрализм эпистем, ни одна из которых не лучше и не хуже остальных. Иными словами, Фуко стал автором одного из первых по-настоящему проработанных зелёных толкований истории истины, знания и власти. В своём, вероятно, самом известном высказывании, принадлежащем к раннему периоду, Фуко говорит о том, что нам выпала возможность наблюдать «смерть человека» и рождение новой эры. Фуко имеет в виду смерть всеобщего научного редукционизма и возникновение более уважительного, недоминантного отношения ко всем людям, то есть смерть оранжевого мема и рождение зелёного.

– Я уверена, что в словах Фуко есть большая доля истины. Я уже говорила, что писала диссертацию о концепции власти по Фуко, а многие мои коллеги из ИЦ используют его выводы в своих работах. Например, если судить по сноскам в книге «Пол, экология, духовность», автор этой книги прочёл буквально всё, что Фуко успел написать. Но проблема с плюрализмом Фуко состоит в том, что доведённый до крайности, этот подход начинает отрицать сам себя – Фуко впервые обратил внимание на этот недостаток, когда начал писать книгу «Археология знания».

– В этой работе Фуко попытался описать основные структуры (или правила) знания, которые поддерживают существование различных социально конструируемых и исторически обусловленных эпистем (или мировоззрений). В сущности, он старался объяснить, почему любое знание зависит от культуры и контекста. Но он быстро понял: его точка зрения сама претендует на то, чтобы быть универсальной истиной для всех культур. Другими словами, он приписал своим взглядам универсальную истинность, одновременно заявляя, что любое знание относительно. Осознав всю противоречивость своего подхода, Фуко отказался от примитивных плюралистических и релятивистских взглядов, назвав их «слишком высокомерными», что, в сущности, было правдой, поскольку они были заражены бумеритом и гигантскими претензиями. Что это значит? А то, что Фуко самодовольно утверждал, будто обладает универсальным знанием, которое недоступно остальным людям: наверное, я действительно великий, раз знаю то, чего не знаете вы. Так что, к большому удивлению своих зелёных поклонников, Фуко отрёкся от большей части своих ранних работ и, публично объявив себя продолжателем дела Канта, занялся поиском подлинных постконвенциональных универсалий, с точки зрения которых человек – это цель, а не средство, и которые могут объединять, не дискриминируя. Иными словами, он занялся поиском мироцентрических конструкций второго порядка.