Бунин, Дзержинский и Я

Глава 23

Зная драматические работы Санина, Сергей Дягилев понял, что аппетит этого могучего режиссера удовлетворит лишь мощное оперное искусство, где в гармонии должны слиться вокал, музыка, лицедейство, хоровая стихия. Дягилев, красавец, талант, потрясающий организатор, двинулся на Запад пропагандировать русское искусство. Знаменитые «Русские сезоны» в Париже и Лондоне он начал в 1908 году. Сохранилась фотография: у открытого низкого окна европейского поезда Берлин – Париж стоят Санины. Им под сорок лет. Лидия Стахиевна в большой шляпе (какие порицали Чехов и Книппер), кажется, с перьями. Очень красива. Александр Акимович с круглым полным лицом, шляпа съехала, а может, так надел, набок. Он встревожен и напряжен. «Станиславщик», «мхатовец» боялся предстоящей работы в Европе, в Гранд-опера.

Они задержались в Берлине, потом в Кельне, где «ходили среди готики как зачарованные». Но Париж надвигался – странный, волшебный город, который, не видав, уже знаешь. Его улицы, площади, знаменитые кварталы, знаменитые театры, знаменитые имена. «Оглушен, ошеломлен, – голову потерял», – напишет он Савиной из Парижа. Самоуверенно сказанное в России: «Я верю в успех – слишком гениальна опера “Борис Годунов”», – вдруг смутило его в Париже. Перед ним была стена, оплетенная инерцией, привычкой, отсутствием энтузиазма, инициативы, душевного всплеска (это оставалось премьерам), спесью и уверенностью в непогрешимость известного театра Европы.

Желания и надежды Лидии Стахиевны показать мужу Париж не оправдались. Времени на прогулки у него не было. Он ушел с головой в подготовительные работы, ждал Шаляпина, который ехал в Париж с Капри, чтобы исполнить партию Бориса Годунова. Лидия Стахиевна же окунулась в боль и щемящие воспоминания. По прихоти неведомых сил, этот город стал частью ее судьбы, все смешав в ней. Сейчас был май, он ослеплял солнцем, сбрызгивал мелким дождичком, и все ворошил в душе и памяти. Она навещала «свои» улицы, дома, подъезды. Поднималась по крутым лестницам, чтобы постоять у двери, за которой когда-то билось ее сердце в ожидании знакомых шагов. Но шаги Игнатия Потапенко звучали в те дни все реже и реже. «Не герой, он не герой», – повторяла уныло Лика Мизинова название самого популярного романа Потапенко. Все серьезные и полезные занятия стали ей неинтересны. Правда, брала уроки пения, чтобы стать великой певицей, но опять же ради него. Он бросил ее. Родившуюся девочку Лика отвезла в Россию.

Она вспомнила растерянные лица матери – Лидии Александровны, бабушки – Софьи Михайловны и тети – Серафимы Александровны, когда она предстала перед ними с «незаконнорожденной» дочерью. «Лидуша похоронила мать», – записала бабушка в своем ежедневнике. А Лидуше нужно было искать квартиру, работу, чтобы выплачивать деньги на содержание дочери, которую она отправила в тверское имение родственников – Покровское.

Как это и бывает, если речь идет о ребенке, – все сплетни, условности, разговоры были забыты, и в малышке все души не чаяли. И все же не сберегли: Христина умерла от воспаления легких.

Лидия Стахиевна остановилась на крутой ступени, пытаясь успокоить сердце. «У меня есть эта фотография: Христина не в гробу, а на кроватке, будто спит – длинные волнистые волосы, в меня пошла, и личико… его черты… Но есть и другая фотография…» Она тихо, погрузившись в себя, улыбнулась: в Покровском, на солнечной поляне, они с малышкой в густой траве, девочка делает первые шаги в длинном белом платьице-рубашке.

Тогда от тоски и мучений спас ее Савва Иванович Мамонтов. Удивительный человек, в котором была, как говорил Васнецов, какая-то электрическая струна, зажигающая энергию окружающих. Невысокий, плотный, с портфелем в руках. Одни называли Мамонтова замечательным, пленительным, загадочным, другие – аферистом, чудаком, игроком. А он знай делал свое дело, и все для России: провел железную дорогу на Север, в Архангельск и в Мурман для выхода к океану холодных широт, соединил железной дорогой донецкие угольные копи с центром. Он строил железные дороги, а мечтал стать певцом, прошел в Италии солидную музыкальную подготовку. Однако миллионное дело Мамонтовых потребовало хозяина.

В Савве Ивановиче было много талантов – скульптор, режиссер, драматург. А главное, это был человек хорошего, тонкого вкуса. Меценатствуя в области оперы, он создал первый в России частный оперный театр. В его доме на Садовой у Красных ворот находили приют художники, скульпторы, артисты, меценаты, певцы. Там бывала и Лика Мизинова. И всем он мог дать совет – по вопросу грима, жеста, костюма, пения, создания сценического образа, колорита, мазка на холсте.

– Не останавливайтесь, Феденька, у этих картин, – говорил он Шаляпину. – Это все плохие.

И показывал «Принцессу Грезу» Врубеля:

– Вещь замечательная. Чувство в картине большое!

Он собрал вокруг своего театра исключительно талантливых художников. Декорации писали Серов, Левитан, братья Васнецовы, Коровин, Поленов, Остроухое, Врубель. Савва Иванович поддержал яркого, сильного Малявина, поставил в своем театре с огромным успехом «Садко» Римского-Корсакова, побудил композитора к написанию «Царской невесты», «Царя Салтана», помог раскрыться могучему дару Шаляпина, популяризовал забракованного «знатоками» великого Мусоргского (которого сейчас Санин приехал показать Парижу).

Все, что бы ни делал Мамонтов, тайно руководствовалось жаждой искусства и красоты. Даже из его важного толстого портфеля сыпались гравюры, живописные эскизы, наброски костюмов, ноты…

Он всегда искал и находил. Нашел и Лидию Мизинову, красавицу с превосходным голосом. И как свою стипендиантку вместе с известными в будущем певцами В. Эберле, П. Мельниковым, В. Шкафером отправил учиться в Париж.

Глава 24

Прошло десять лет. До замужества, быть может, для нее самое счастливое по материальной независимости и занятию любимым делом время. В красивые октябрьские не холодные дни в душевном умиротворении она отправила Чехову свою фотографию с надписью на обороте:

«Дорогому Антону Павловичу на добрую память о воспоминании хороших отношений. Лика.

Будут ли дни мои ясны,Скоро ли сгину я, жизнь погубя, —Знаю одно, что до самой могилыПомыслы, чувства, и песни, и силы —Все для тебя!

Пусть эта надпись Вас скомпрометирует, я буду рада.

Париж; 11 октября 1898 года.

Я могла написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через 10 лет».

И хотя по-женски кокетливо и избалованно звучит приписка «пусть надпись Вас скомпрометирует», в долгом ее обмене письмами с Чеховым это самое емкое письмо. Лики, которая существовала до романа с Потапенко и смерти дочери, больше нет. Нет Лики, которая была поглощена собственной молодостью и, конечно, видела в ней источник драматических, лирических переживаний, предавалась безделью, скуке и слезам. Теперь ее жизнь не просто смена отдельных ощущений, волнения от выражения глаз, ласковых слов, жестов, гуляний, прозвучавшего романса. Появилась спокойная привязанность, нежность, душевная потребность в любовной дружбе. Как это ни странно звучит, она видела в Чехове и отца, и любимого мужчину. «Чуждый возрасту, родился сорокалетним и умер сорокалетним, как бы в собственном зените», – отметят современники.

Но все это в прошлом, и она писала в Россию: «Я наслаждаюсь Парижем, моим Парижем. Веселый, безумный Париж на меня действует совсем особенно. Во мне он пробуждает массу лиризма, я становлюсь даже сентиментальна. Хожу по своим старым местам и радуюсь, когда вижу прежнюю вывеску… Но… я многого не нахожу, и мне это больно, точно нет кусочка меня самой».

И все же это была не тоска о прошлом. Скорее медленное «перетекание» прошлого в счастливое настоящее.

Время Саниных проходило в разночтении: возможные для Лидии Стахиевны прогулки и невозможные для Александра Акимовича. Вернее, урезанные, соединенные с посещением театров. «Для поучения», говаривал этот признанный в России режиссер. Был он, конечно, в знаменитом театре Comedie Francaise. «Увы! Это уже явление историческое, и усмешка ядовитого Вольтера в фойе, и бюсты всех корифеев литературы». Он считал, что Франция после революции правомерно родила актера-романтика, который умел свободно ходить, драпироваться красиво в плащ, носить шпагу, быть «чертом», говорить с улыбкой правду царям. Но наступили иные времена, считал Санин и бежал на «Молодежное ревю» в Олимпии. Но чаще поздние явления домой были связаны с затянувшимися репетициями. «Увы, этот негодяй сумел сделать так, что репетиции продолжаются сколько ему угодно – французские машинисты и рабочие сидят до конца, хлопают Сашу по плечу и делают все, что он хочет. А я-то тайно надеялась, что этого не будет и что дальше определенного часа не позволят оставаться в театре», – восхищенно ворчала Лидия Стахиевна в письмах в Москву.