Бунт на корабле или повесть о давнем лете
Шрифт:
И вот тут только стал я догадываться. Но не надо было уже догадываться: следом за деревенскими в форме, бегущими, как на стадионе для разминки, показался из-за кустов Спартак… Трёхзвучный серебряный свисток пел у него в зубах, горели на солнце ручные часики, а мячик, мне показалось на миг, так и висит в небе, словно на нитке.
Бум-бум… бум-бум… — долетали до меня удары. Впрочем, ребята часто промахивались, а то и совсем не попадали по мячу. Ноги их задирались почему-то высоко, и сами они от этого падали, теряя равновесие. Но если уж попадал кто-нибудь из них и бил по мячу, удар получался что называется пушечный.
А Спартак бегал из края в край луга. Он что-то кричал и то останавливал игру и рассказывал что-то своим игрокам, созывая их в кучу, то сам бил напоказ и штрафной и пенальти. Он выбрасывал из аута, подавал корнеры, брал на головку, и бил головой, и грудью останавливал мяч, и бил его на лету и в падении, высоко подпрыгнув в воздухе…
Я и не знал, что Спартак так здорово может. Интересно, давно ли это он с ними тренируется и знают ли об этом у нас?
Знают… Не все, разумеется, но кое-кто знает… Я вспомнил.
Я вспомнил, и стало на душе повеселей, потому что одной обиды как не бывало. Что же я этого сразу тогда не понял, ведь было так просто понять?
Когда третий-ближний пришёл из похода — а они с собой брали горн на тот случай, если кто-либо заблудится, но не заблудился никто, а горн — они так затрубили в него на подходе, что их встречать высыпал весь лагерь!
Дело было перед ужином, когда они явились, все черномазые от сажи ночного костра, которую никому из них не хотелось смывать, а хотелось сперва погордиться ею. Вот и шли они прямо как сенегальцы: впереди двое с котлом на палке, потом кто-то с самодельным флажком, затем ещё один с горном и этот беспрестанно трубил. Все они посрезали себе палочки, понаделали шапок из берёсты.
— Одно одеяло прожгли, кашу недосолили!
— Спартак на свой спиннинг поймал, подсек, выудил… щуку. И ещё рыб — дополна! — так, на ходу, кому попало рассказывали «ближние».
— Ну почти что, почти что — только самой липочки не хватило! — метр!
— Во-о-от такую щу-у-уку!
— Что, не веришь? Спроси у кого хочешь, все видели.
— Леска лопнула! Надо было толстую, а у него тонкая…
Они шли строем. Весь лагерь выбежал к ним за забор. Окружили, на ходу, наперебой, мешая друг дружке, спрашиваем, спрашиваем, спрашиваем…
А они нам рассказывают. Тоже все вместе, взахлёб, путаясь, тут же поправляя один другого, тут же споря, и хохоча, и перекрикиваясь…
Гадюку они видели… Ужа! И ежа! И лисёнка!
Лисёнка поймали!
Они для него и клетку из прутьев сплели…
Все тут же кидались к лисёнку, но лисёнка всем не показывали: чтоб не пугать его зря, клетку накрыли чем-то, — вот какие они…
Я было сунулся тогда же к Спартаку, прямо так и готов был сказать: мол, возьмите меня к себе в отряд, я баловаться не буду… Но подумать — одно, а как это сказать, если оно само не выговаривается? Да и устал, наверно, Спартак, он меня не заметил. А я ещё повертелся около и в сторонку…
Когда вымылись они, сложили вещи, когда ужинать сели, в тот раз позже обычного, и произнесла мама Карла свою смешную речь о том, что:
— Ну и слава богу, всё кончилось, и хорошо, что обошлось на этот раз без жертв и увечий…
Ну тут все захохотали так, что ей пришлось долго молчать, а потом…
— Это я не в шутку, ребята, я не спала эту ночь, и чего только мне не мерещилось…
И снова
кругом засмеялись и принялись шутить.— Утопленники, да? — крикнул кто-то Полине, и бедная мама Карла печально кивнула в ответ:
— Да, я ожидала самого худшего…
— Никогда не надо ожидать самого худшего! — весело крикнули ей.
— Да, наверно… — покорно согласилась Полина и с этим.
— Всегда надо ожидать самого лучшего! — крикнули ей совсем уже дурашливо.
— Хватит! — скомандовал Спартак.
— Довольно, ребята, а то, я вижу, вы меры не знаете. Надо переменить пластинку…
И пластинку переменили.
Гремел в столовой запоздалый ужин, и так славно было в тот вечер: никто не требовал тишины, все разговаривали, рассказывали, хохотали. Наш стол совсем рядышком со столами третьего-ближнего, и стулья мы поставили так, чтобы сидеть и видеть их и слушать, о чём они говорят. А они пили чай и чокались своими закоптелыми кружками, тянулись с ними к Спартаку.
А Спартак… он вдруг подошёл и наклонился ко мне и спросил шёпотом:
— Что у вас тут было?
— Да ничего особенного, — отвечал я тоже шёпотом, — галстук тут с одного типа снимали на вечерней линейке, вчера.
— А с кого именно? Ты не знаешь?
— Знаю… Ходит тут один, вот с него.
— Так… А за что?
— Да ни за что, в общем-то… Наговорили на него, вот и всё.
— А ты?
— А я молчал.
— Напрасно, — сказал Спартак серьёзно и велел мне завтра подойти к нему.
— Когда вы деревенских тренировать будете? — спросил я, и он даже удивился, потом усмехнулся. Но спрашивать ничего не стал. А жаль — мне очень хотелось, чтобы он спросил: откуда я знаю и многие ли, кроме меня, знают?
Я бы ему ответил:
«Нет, Спартак, больше никто. И я-то, уж точно, не про-треплюсь никому! Потому что я не такой, Спартак».
Однако, к сожалению, не понадобилось мне говорить всё это, он у меня ничего не спросил.
Назавтра я к нему подошёл, как мне было сказано. Подошёл, ожидая подробных расспросов и сам готовый долго и обстоятельно рассказывать, а всё опять-таки получилось иначе. Спартак поглядел на меня в упор, так, что я смутился, и снова очень серьёзно, просто и коротко спросил:
— В мой отряд хочешь? Я скажу, и переведут тебя… Я разговаривал с Полиной, она против не будет.
— Пускай сначала они с Герой галстук на меня наденут… При всех! — сказал я то самое, о чём минуту назад как будто и не думал вовсе. Но сказал и тут же сообразил, что это правильно, это главное.
— Угу, — буркнул Спартак, снова внимательно меня разглядывая. Он даже на шаг отступил для этого в сторону, потом постучал костяшками пальцев по дереву — это мы с ним стояли возле кладовки, где хранились всякие физкультурные принадлежности…
— Гера ваш вот! — И снова Спартак постучал по стене. — С ним не договориться. Ладно, я ещё с начальником потолкую, но ты сам пока не бузи. Кому это надо? Ты ведь не скандалист, верно?
— Я не скандалист, нет… Но ведь это же стыдно — в другой отряд переходить, они же подумают, что я струсил… Вы бы перешли разве?
— А что, может, и перешёл бы… Щелчки-то тебе не нравятся, а? Я же знаю.
— Пусть он перестанет щёлкаться! Я и не даюсь ему никогда!
— Видишь ли, он думает, что это очень остроумно и смешно, эти его шелбаны… Ну так пойдёшь к нам? Мы тебя на ворота поставим. Хочешь?