Бунт на корабле или повесть о давнем лете

— А далеко… — И Лохматый сочувственно улыбнулся. — Целый день идти, не меньше. Сначала Семёновка, потом Бебутово, Слатино, Рогов посёлок, и ещё там будут деревни, да я сам там не был…

— Вообще-то я и завтра могу смотаться. Сегодня переночую где-нибудь, а завтра убегу…

— У нас можно. — И Лохматый снова улыбнулся. — Хочешь?

— А твоя мать?

— Да я тебя на сеновал отведу, она и не увидит даже. Хочешь?

Но я не мог отвечать, лишь головой кивнул. Я и смотреть-то на него не мог и отвернулся, чтобы не заметил он, если я вдруг разревусь от этой его лёгкой готовности пустить меня на какой-то сеновал — ночевать…

И поесть принесёт Лохматый! А скажу ему: «Я у вас остаться хочу… Не хочу я в этот лагерь, ну его! Можно я у вас поживу?»

Скажу так, и он ответит мне тем же лёгким согласием.

А я тогда…

«Я бы тебя, Лохматый, на корабль к себе взял… Ты бы у меня был боцманом и бомбардиром. Я бы тебя научил из пушки палить. Есть у меня одна пушечка, на верхней палубе стоит, к ней ядра — по пуду каждое. Как зарядим, как прицелимся, как понесётся наш корабль…»

36

— А в футбол ты учился? — спросил Лохматый ни с того ни с сего.

— Чему учиться-то? Я на воротах у нас во дворе стою.

Лохматый опять что-то не понял и застеснялся. Но, видно, было это ему очень любопытно узнать, и, застенчиво улыбаясь и запинаясь, спросил он:

— А «во дворе» — это чего?

— Как это «чего»? — Теперь уже я не понял его.

— Ну, в каком дворе-то?

— А-а! Ты что, в Москве ни разу не был?

— Не-а! — И Лохматый весело затряс головой. — Ив другом ни в каком городе мы не были. Мы у себя в деревне живём, вон там, в Семёновке!

Он махнул рукой куда-то за деревья, куда и прежде показывал, объясняя мне путь на станцию, да всё улыбался при этом и чего-то ждал от меня…

— Так до Москвы-то мало совсем! — сказал я. — Чего же вы?

— А кто нас пустит?

— Ну, а вы — с классом! На экскурсию… У тебя карандаш есть, я бы написал свой адрес?

Нету. Мы с собой не носим.

— А тебя как зовут?

— Петька.

— А меня Антон. А того как? Который сюда подбегал, как его?

— Это Зуевых был… Толяна. Этот год он в ремесленное пойдёт, в Москву к вам.

— А ты?

— Да я-то! — И Петька засмеялся моему неразумению. — Я-то ведь в пятых ещё, только на осень в шестые пойду, а он семилетку закончил…

— Я тоже в шестом буду, — сказал я.

— И Петька этому вдруг страшно обрадовался.

— А папаша твой? Он кто?

— Он без вести пропал… Не вернулся с фронта…

— И у нас тоже без вести! — неожиданно вскричал Петька и тут же стал перечислять, загибая пальцы: — Бабка у нас, мать, я и Валька. Она меня младше. А больше нет никого родных. У нас как у вас, значит. Только ещё Валька у нас есть. А у тебя из братьев или сестёр кто?

— Никого, я один.

— Здорово, да? У вас как у нас! Тебе двенадцать исполнилось? Мне уже!

— И мне уже.

— А ты мне ещё про ваш двор расскажешь?

— Петька шагнул в мой куст — и на футбольной поляне одним игроком стало меньше.

— Да чего там особенного? Ну, дома стоят, а в серёдке — двор. И всё.

— Ну, а ещё чего есть? Расскажи!

— Да я же из лагеря убежал! — сказал я и тут же сам заново это вспомнил, и ёкнуло у меня сердце…

Вспомнил, и завертелось колесо моих страхов. До того тошно сделалось, что слышу вот — Петька опять у меня о чём-то спрашивает, да никак не доходит до меня, что он теперь? О чём он ещё?

Оказывается, он вот какую ерунду городит.

— Ты, — говорит он, — обратно ступай! А? Чего будет-то? Ты же нашёл свой галстук? Ну и иди, скажешь им — нашёл! А? А я к тебе приходить буду…

— Да не терял же я его, не терял! Я его сам закопал, чтобы не сняли! Они хотели меня на три дня непионером сделать, понимаешь? А для этого надо на линейке, при всех — понимаешь? — снять с такого человека галстук! Я его раз — и закопал. Снимайте теперь! Они тогда запасной взяли из пионерской комнаты. Чтобы надеть и снять сразу же, понимаешь? Только это уже не одно и то же: мой-то у меня! Хочу — надену, а хочу — и спрячу его обратно… Вот их зло и взяло. Особенно Геру нашего. Я его ненавижу!

— А чего тебе будет за это?

— Будет! Уж не беспокойся. Не знаю вообще-то. Может, вышибут… Матери телеграмму пошлют, чтобы забрала меня, и всё.

37

Теперь мы шли и не разговаривали. А куда шли — и сами того не знали, просто так по лесу. Мне-то всё равно, а Петьке и подавно, потому что для него здесь никакой не загород, а знакомые места. Он, оказывается, тут каждый день, да по два раза, коз гоняет: утром — пасти и вечером — домой, в деревню.

— А они тебя искать не будут? — И я кивнул назад.

— Не! Чего им меня искать. Мне уж домой надо.

— А далеко?

— Не! Близко. Этот лес пройти, и сразу деревня наша.

…А что, если я в этой деревне останусь? Пусть мама думает, что я в лагере, а я с Петькой. Стану тоже пастухом. Глупо, что из-за Полины и Геры их не пускают к нам. Правильно, что Спартак стал их в футбол учить. Возьмут да и как обставят под нолик наш первый отряд!

Я за деревенских болеть буду!

— Я за ваших буду болеть! — сказал я Петьке, а он изумился:

— Ну? Обиделся, да? И значит, пойдёшь в лагерь всё-таки?

— Не знаю ещё сам… Но не из-за обиды я! Я на первый отряд не обижен, я только на наших, да и то не на всех. А болеть буду потому, что ваши умеют хуже наших и за вас справедливей болеть… И можно, я в твоей деревне пока поживу, пустишь?

— Я-то что! Живи. Хлеба я тебе всегда отделю, у меня его полно. Все бабы дают, чтоб ихних коз больно не гонял. Я беру. Матери ношу. Молока тоже у нас много бывает. А спать где хочешь: и на сеновале у нас, и ещё я место знаю… Ты читал «Аэлиту»? Могу принесть…

— Принеси тогда. Я читал, но ещё раз прочту, когда спать ночью не захочется… А ещё кто-нибудь там спать будет, где я?

— Я буду к тебе приходить, не бойся! Только там огонь жечь нельзя!

— Ну, мы и не будем, если нельзя…

— Днём почитаем. Когда козы лягут, и мы тоже — ноги-то не казённые! А потом бабы доить их придут, нам пожрать принесут, тогда и почитаем… Я эту «Аэлиту» почти всю наизусть знаю. С прошлого года она у меня, и не отдаю — неохота с ней расставаться… Смотри! Вон туда глянь!