Бунт невостребованного праха

Жена тоже выпила, не дожидаясь окончания тоста:

– Ты, Санечка, тоже тот мужчина.

– Правда?

– Я никогда не вру по случаю...

Их диалог был продлен скрестившимися через стол взглядами. Длился он от силы десяток-другой секунд. Ему же, не видящему этих взглядов, он так и не оторвал глаз от тарелки с распотрошенной, растерзанной снедью, показалось - годы. Он не только не видел никого и ни­чего, но и не слышал. Он осязал.

– Правда!
– наконец донесся до него голос жены.

И сразу же шмелиное жужжание голоса знакомого:

– Тогда пойдем в кабинет, поговорим.

И они ушли в этот самый кабинет. Ушли как-то неза­метно для гостей, хотя все вершилось на их глазах и до­вольно громогласно. Только соседка слева спросила его свистящим шепотом:

– Ты ревнуешь?

– Нет, - односложно ответил он. И в общем, не со­врал. Тогда он действительно не ревновал. Вспомнил разговор в заполярной гостинице.

Вечер, праздничный стол, развернутый на выкрах­маленной, еще не замаранной соусами и вином скатер­ти, окрасился тоскливой сумеречностью заполярного дня. Но не из-за ревности. Это было другое. Человек был чужд тому дню. Нечто несоединимое пролегло между синими снегами, столетиями изливающими свет в се­верное сияние, и нетерпеливой суетностью человека, стремящегося сиюминутно приобщиться к вечности. Пропасть, равная вечности, пролегла между ними - чуждость. Такую же чуждость, несоединимость с этим миром он почувствовал, сидя на семейном торжестве в собственном доме. Особой новизны здесь, правда, не было. Он давно уже чувствовал, что великой потребно­сти в нем в этом мире нет. Так в определенные отрезки и только определенными своими качествами кому-то он подходил для той же сиюминутности. Его потребляли и тут же забывали. Как, впрочем, и многих-многих дру­гих, ему подобных, которым несть числа. Истина пона­чалу горькая, но со временем перевариваемая. Куда бо­лезненнее было открытие, что та же истина вполне пе­реносима из большого мира, сотворенного чохом, ско­пом, в мир, творимый, казалось бы, тобой. Зачем? Кому это надо? И правда ли, что в этом мире кому-то что-то надо?

Когда начали расходиться гости, и в квартире стало совсем пусто: только он да жена, да загаженный отшу­мевшим пиршеством стол. Он тоже подумал уйти, взгля­нул на желто цветущий флакончик с духами, нечто а ля французское, купленное за первым же нашим углом и преподнесенное жене тем же его знакомым. Уйти не по­тому, что его оскорбляли эти духи. Знакомый смотался за ними в магазин минуты через три-четыре после того, как уединился с его женой в кабинете. О чем они говори­ли, он не знал и не хотел знать. А вот это нечто а ля французское преследовало его своей прилипчивой, всю­ду настигающей пахучестью.

Угнетало обвально обрушившееся, и не только на него, казалось ему, а и на жену, ощущение разверз­шейся пустоты. Пир кончился, веселье ушло, а вместе с ним и жизнь, то, из чего она состояла, будто гости все украли, выпили и съели. Им же остались только объедки и недопитки, скорбь обглоданного, изгрызен­ного хмельными зубами того, что было выставлено на стол. И они вдвоем с женой ходили вдоль этого стола, как вдоль могильного холма квартирного кладбища. И кладбищенская скорбь распирала грудь, разрозненное, разведенное по закоулкам нестыкующейся памяти ды­хание. Дыхание памяти, ожесточенно непримиримой, враждебной. Выход из этой непримиримости он видел один - в одиночество. Собраться и уйти следом за гостями.

Но он не ушел, даже не попытался уйти. Помешала трезвость и жалость к жене. Не таким представлялся ему этот уход. Ведь их совместная жизнь была долгой, в сча­стливые мгновения, казалось, вечной. А такие мгнове­ния у них были, когда он не был еще монстром. И вооб­ще не было никаких монстров, магнитных бурь и небла­гоприятных дней, пробуждающих этих монстров. Мир принадлежал только им. И он не мог ее оставить просто так, тем более в день ее рождения. Он остался на еще теплом пепелище былой их жизни.

Но то, что это пепелище, он понял много позже, ког­да ветер начал разносить уже и пепел. А в ту ночь его затопило и поглотило еще и чувство огромной вины: Боже, что же это происходит, с ними ли это происходит, их ли это жизнь так бездарно и мелко крошится, идет прахом. Жизнь, в начале их молодого века похожая на бесконечный праздник взаимных, почти колумбовых открытий. "Я не люблю в незнакомый город приезжать ночью". Какое дивное совпадение, он тоже не любил приезжать в незнакомый город ночью. Хотя, возможно, и любил, только никогда не задавался таким вопросом. Но тут почувствовал, что не любит незнакомых городов ночью. "Я в манной каше больше всего люблю комочки, ты не размешивай их, когда варишь".
– "Что ты гово­ришь, я тоже люблю комочки, но стараюсь размешивать для тебя". Какое обоюдное чудо таилось в этих запечен­ных манных комочках. "А это ведь, правда, хорошо, что у меня вот такая грудь. А есть ведь плоские совсем, будто фасолины".

Хорошо, когда светит солнце, идет дождь, хорошо летом, хорошо зимой, в метель, когда кажется, что во всем городе, на всей земле их только двое, их губы и снежин­ки на губах. Смешно. Хорошо после метели первым сту­пить на нетронутую следом тропку. Ты не морозь меня, мороз, не кусай, гадюка, не дави, машина, прочь болез­ни - потому что я люблю. Все было хорошо, прочно в начале их века, как у старосветских гоголевских помещи­ков в конце.

Почему же все вдруг стало так плохо, хрупко и нетер­пимо? Не хватило на их век этих маленьких невинных радостей. Все они друг в друге открыли, познали. Замк­нулись на мелочах и предали большое. Или погнались за большим, растоптав обычное, повседневное. И какое оно, настоящее счастье, маленькое, большое, в красных рука­вичках, купленных ей по бедности на последние гроши, или в личных красных "Жигулях", купленных, кстати, тоже из последнего. Но какая огромная дистанция между красными рукавичками и красными "Жигулями". На ка­ком из поворотов этой дистанции они потеряли друг друга. Обоим стало безразлично, ночью или днем при­нимает их незнакомый город, научились варить кашу без комочков, равнодушно встречать любую пору года. А красные рукавички давно уже изношены, истерлись и выброшены прочь за ветхостью и бесполезностью. И нигде их уже не сыскать.

И эта невозвратность прожитого подмяла его. В остро вздернутых плечах жены он словно увидел двух укоряю­щих его зверьков, обиженных и очень беспомощных. Из тех лет, когда она еще по-хорошему обижалась на него. И он немел перед этой ее обидой, не зная, как искупить вину, шел на чужое подворье, воровски ломал чужую сирень. И эта давняя виноватость помешала ему в ту ночь переступить порог.

А уходил, опять же, пытался уйти он чуть позже. Решимость выспела вновь на пепелище ночи. Вернее, двух ночей. Первую они провели в поезде. У него была командировка в столицу. Она устроилась туда же вме­сте с ним то ли от скуки их провинциального прозяба­ния, то ли из желания пройтись по столичным магази­нам. В одном купе с ними ехал тот же его знакомый, с которым теперь они вместе работали. Перед тем как лечь спать, под стук вагонных колес распили бутылку "Столичной". Жена перед этим вступила в общество трезвости, дала зарок в рот не брать ни капли спирт­ного. Но тут выпила. Выпила с желанием и отвагой их молодости.

Обший свет погас, купе погрузилось в полумрак за­тянутых мертвящей синью ночников. Такая же стеколь­ная синь окутала и его сознание. Это был верный пред­вестник мучительной бессонной ночи. Но уснул он по­разительно быстро, едва коснувшись головой подуш­ки. И спал мертво до самого пробуждения уже на подъезде к столице. В купе было темно, как в бочке с дегтем. Ночники были погашены еще с вечера, навер­но, окно затянуто коленкоровой шторой. И опять, такая же непроницаемая зашторенность была и в нем. Он некоторое время лежал неподвижно, пытаясь про­рваться сознанием из царящего в нем и вокруг мрака. Вагон уже проснулся, за железной его обшивкой уже наступило утро, он чувствовал это по голосам, донося­щимся сюда, в купе, из коридора, по шарканью шагов. Но в душе жило какое-то неверие в это утро, что-то было нарушено в нем, сдвинуто. За годы их жизни ими совместно, незаметно для самих себя был разработан свой ритуал пробуждения и подъема. Жена как жаво­ронок просыпалась и вставала раньше, заваривала и пила в одиночестве на кухне чай. Он, сова, досматривал ут­ренние сны. Теперь же все было наоборот. Он отметил это бессознательно, и тут же в нем сработало некое внутреннее реле. Он услышал громкий щелчок кори­дорной или туалетной двери, приподнялся на локте, вгляделся в темень, уловил ровное дыхание знакомого, котороый спал на верхней полке напротив него, то­ненькое посапывание жены на полке внизу. Мгновен­но связал их воедино. Купейная темень раздвинулась, болезненно расцветилась, молоточками застучала в висках кровь. Но он подавил это, навеянное утром, рав­номерным постукиванием колес, невидимостью мель­кающих за окном пейзажей, воображение, зная за со­бой почти маниакальную способность по какой-то одной детали выстраивать, создавать картину куда прав­доподобнее и гуще той, что была на самом деле. Кар­тину чаще от начала до конца ложную. Торопливо вско­чил с полки и ринулся в туалет, к умывальнику, под холодную воду.

Но облегчение водой было кратковременным, мину­та-другая, пока плескался под краном. А когда снова вер­нулся в купе, первое, что звоном отдалось в ушах, было слаженное дыхание двоих. Но он и тут не дал воли вооб­ражению, хотя подловил себя на том, что в откупорива­нии, шумном раздергивании им оконных штор есть некая нарочитость. Знакомый не пошевелился. Жена откры­ла глаза, затуманенные еще блаженностью не отошедших снов. "Только ли снов?" - подумал он машинально, понимая, что это работает все то же услужливое вообра­жение, но уже не в силах справиться с ним. Всегда спала в дороге в спортивном костюме, а сейчас в легкой розо­вой блузке без рукавов. И кроме этой блузки, на ее теле ни лоскутка, он чувствовал это, осязал, видя перед собой оголенное, отдохнувшее за ночь ее тело. Само это тело нашептывало ему о покое и неге, о том умиротворении, в каком оно сейчас пребывало. Так же безмятежно, рас­кинувшись, спал и тот, наверху, пламенея рыжеватым ворсом груди. Ему стало жарко, он не смог вынести шур­шания натягиваемых женой под одеялом одежд, казалось, постреливающих накопленным за ночь электричеством. И будто ударенный этим электричеством, метнулся в ко­ридор.

– Что с тобой?
– спросила жена, через пару минут выйдя за ним, став рядом у окна.

– А что со мной?
– ответил он вопросом на вопрос, сознавая глупость и бессмысленность всего, что он сей­час не скажет.

– Я же вижу, что ты сегодня не такой, как всегда.

– Какой же?

– Что еще надумал за ночь?

– Что я мог надумать...

– Тебе виднее, ты же у нас изобретатель.

Поразительно, но его всегда оглупляла и приводила в беспомощность ее наступательность, виновата она или нет. Из нее получился бы хороший мужик, генерал. В любой ситуации она всегда шла вперед, как бы даже подставляясь, опережая удар, обезоруживала его, ли­шала встречной прямоты, сеяла множественность: а может, не все еще потеряно, не надо только перехо­дить ту грань, за которой нет уже возврата. Может, с его стороны это была элементарная трусость. Хотя ему казалось, что это не совсем так. Рассудочность, навер­ное, более подходящее определение, набившая оско­мину белорусская "памяркоўнасць". И эта памяркоўнасць не радовала его, потому что за ней всегда было сокрыто нечто унизительное и болезненное, за­ранее предполагающее компромисс. И это было при­суще не только его семейной жизни, а жизни вообще, потому что было подготовлено и предопределено прошлым, которое он не волен изменить. Оно было по-добно карающему мечу, у которого одно предназначе­ние: пить только свежую кровь, живую, чтобы состоя­лось настоящее, а это значит и будущее. И прошлое исправно поставляло всем временам эту живую кровь, не единожды убитое и сожженное, как птица Феникс из пепла, оно возрождалось и возрождалось. И это возрожденное губительно для тех, кто при нем при­сутствовал, потому что в нем неким чудом сохранилось, казалось бы, давно уже умершее и похороненное безу­мие, тенями скользнувших по земле и исчезнувших в глубине веков людей. С этими тенями, как и ветряны­ми мельницами, невозможно и бесполезно было бо­роться и сегодня. По теням невозможно было понять, какими же на самом деле были эти люди. Ибо так уж повелось, прошлое всегда являло себя недопроявлен­ным, нарочито туманным и незавершенным, а чаще всего преступным, а потому и неподступным, недоступ­ным даже тому, на глазах кого творилось. Правды не знал и не хотел знать никто, потому что каждый из вер­шителей и очевидцев в лучшем случае был только сви­детелем, а в худшем - исполнителем.