Бунт
Шрифт:
Иван Андреевич Хованский до скрежета сжимал зубы. Она приказывает ему! Как такое стерпеть! Но он понимал, что, пока не начнётся бунт, пока имя Ивана Хованского не начнут кричать стрельцы, приходится мириться.
Нет, Хованский не собирался надевать на себя корону. Он лишь думал извести как можно больше не только Нарышкиных, а и, пусть позже, Милославских. Сделать это всё руками стрельцов. И чтобы его провозгласили главным воспитателем царя. Или сразу двух царей — Петра да Ивана.
— Пётр Андреевич, — обратилась Софья к Толстому. — Тебе же надлежит решить с Первым стрелецким полком. Найдёшь ли тех, кто
Пусть Толстой сомневался, что выполнит волю царевны, но в согласии теперь кивнул. Пётр Андреевич понимал, что в этой компании возвыситься он может лишь только по одной причине: если будет крайне полезен.
Стали заносить еду, дневная трапеза поспела. Так что о делах более речи не пойдет. Да и принято уж решение. Бунту быть!
Стрелецкая Слобода
11 мая 1682 года
Солнце уже намекало, что вот-вот уйдет на покой. Я понимал, что нельзя оставлять на завтра то, что обязан сделать сегодня. Уже прочувствовал, что жизнь в этом времени — тягучая, как кисель, медлительная, степенная. Того гляди — затянет такая трясина, сам стану этакою черепахой. Но завтра последствия всего того, что происходило в полку, должны быть ясны. Так что оттягивать свой поход в Кремль нельзя.
Вот только как туда проникнуть? Вот задача, помочь решить которую не могут стрельцы.
— Один я пойду, батюшка! — сказал я, когда была на руках уже челобитная к царю Петру Алексеевичу.
— Не пущу! — пробасил Иван Данилович Стрельчин.
Я устало оперся локтями на массивный дубовый стол. Посмотрел прямо в глаза своему родителю.
— Кожный муж в ответе за все те словеса, что сказаны им. Я взбаламутил умы стрельцов, мне за всё и ответ держать! — решительно, насколько позволила усталость, сказал я.
— Так-то оно так… Да токмо сына свого ты ещё не родил. Негоже отроком гинуть. Кто же тогда дело моё продолжит? Воно, мастеровой Вяткин заказ мне посулил на пищали… На сто рублев… — сетовал отец.
Пока челобитная переписывалась в трёх экземплярах, на чём я настоял, у нас было с отцом время поговорить. Отпустили уже от стола с чернилами и бумагами стрелецких старшин. Они пошли рассказывать стрельцам итоги разговоров и о том, что написали в челобитной. Так что пора…
— Не кручинься, батюшка, Бог не выдаст, свинья не съест!
— И где токмо набрался мудростей? Словно за день мужем стал, — с затаённой болью усмехнулся отец. — Не ходи! Откуплюсь… Все продам, выкуплю тебе прощение. Опосля разом заказ на пищали сделаем, на хлебушек заробим.
Я не стал вновь переубеждать сотника Стрельчина. Только покачал головой и постарался сменить тему разговора. Тем более, что мне самому было интересно еще что-то узнать о своей семье. Да! О своей семье!
Наверное, что-то похожее чувствуют дети-сироты, когда их усыновляют. Они очень хотят, может, поначалу и заставляют себя любить новых родителей. Так нужно, так правильно. Человеку без семьи нельзя, это природа. Вот и я, обретая новую жизнь, хочу ценить и свою семью.
— Ты же говорил, что братец мой младший, Иван, более моего в оружии пищального боя разумеет, Да с железом он в ладах ли? — спросил я, продолжая разговор.
Отец то и дело вспоминал
об Иване. Иван — то; Иван — се. Он бы починил ружжо и замок на ём, он бы… Как бы не заревновать!— Что есть, того не отнять! — усмехнулся Иван Данилович. — Сам ведаешь, что Марфушка, и та более твоего разумеет. Даром, что девка. Ты же завсегда до службы падкий был. Дела рода нашего не поддерживал.
И сказал-то с горечью. Ну, тут я был согласен с Иваном Даниловичем, это не дело, это будем исправлять.
— Всё изменится, батюшка. Мы ещё такие пищали с тобой наладим, на зависть голландцам! — усмехнулся я.
— Не ходи! — опять вернулся к своей песне отец.
— Батюшка, тут же все: али уж пан, али пропал. Мне есть что сказать и государю, и тем, кто за ним стоит, — сказал я. — Не кручинься!
— Как жа не кручиниться?
— А вот так… Да, меня скорее всего возьмут под белы ручки, могут побить. Не убудет, коли я решил великое дело сделать. Но мне есть что сказать пусть и самому царю, чтобы меня слушали, — сказал я, приобнимая вмиг несколько постаревшего человека.
Отец же только лишь в сомнениях покачал головой. Пусть сомневается. Я то знаю, что сказать-то мне есть что. И такое, что любой ныне живущий заслушается. Главное условие — чтобы стали слушать. А там пойму, чем завлечь внимание.
Золотом? Так есть у меня и такая информация. Вон, о Миассе расскажу. Пусть проверяют. О бунте им рассказать, что и списки готовы у бунтовщиков, кому жить, а кого убить? Так для того и собираюсь в Кремль. А мне-то что нужно? Прощение, пусть в моем понимании и вовсе нет за мной вины. Еще мне нужно, чтобы меня слушали.
Рассчитывать на то, что меня станут слушать с открытым ртом, да караваями угощать, не приходится. Не преминут люди показать свою власть: скрутить меня, наказать. Но после обязательно, когда эмоции схлынут, когда мои слова будут набатом звучать в головах властных людей, они придут и снова спрашивать станут у меня. Это не домыслы, это закон психологии. И вот тогда будет разговор. Несколько от меня дельных предложений, исходя из опыта поколений, и слушать станут уже внимательнее.
Нужно бы только понять, как проникнуть в Кремль. Да хоть бы и под конвоем.
Я ударил себя по коленям, оперся на них и поднялся с лавки, мол, пора в путь, хватит посиделок на дорожку.
— Егорка… э… Егор Иванович, — в комнату влетел Прохор.
Тот самый любитель выкрикивать с места и тонкий гурман качественных подзатыльников. Только теперь весь запыхавшийся, растерянный.
— Ну, Прошка, говори жа, словно воды в рот набравший! — повелел мой отец.
— Тама Пыж пришёл… вопрошает за полковника… — Прошка посмотрел на меня. — Беги, Егор Иванович. Али полк подымай. За тебя нынче краснокафтанные стоять будут.
Две пары глаз — отца и Прошки — уставились на меня. Я же не спешил дёргаться. Причины, по которым никуда бежать не собираюсь, для себя я уже определил. Кто такой этот Пыж — не знаю, но, судя по всему, должен знать.
Да кто бы он ни был, бегства моего он не увидит.
— Что же я за атаман, что за меня стрельцы стоят, а я бегать буду? — несколько бахвалясь, заявил я.
— Егорка! Себя погубишь, полк сгубишь. Товарищи поверили тебе. Нынче думай не токмо о себе, но о людях, что готовы за тобой идти, — наставлял меня родитель.