Бунт
Шрифт:
Утомился, сука, бить меня толпой. Мозг, что ли, еще у десятника отказывал. Это каким придурком нужно быть, чтобы поверить, что я, тут, в каком-то подвале, в Кремле, в особо охраняемом месте, решил бежать. Куда? К воротам, где меня подстрелят? Или взлететь? Перепрыгнуть стены Кремля?
— Сам ты конченый! — сказал я.
— Какавой? — недоумённо спросил десятник.
Ну право слово, не проводить же ему ликбез по ругательствам из будущего.
— В первый полк приди да послушай, что мудрые мужи скажут обо мне и о всём, что происходит. Как вас, стрельцов, извести хочет Хованский. Сами же знаете, что и Пётр, и Иван живы и здесь быть должны!
— Сука, гнида, тварь… — сыпал я окровавленным ртом множество оскорблений.
Уж какое-нибудь эти предатели поймут. А нет, так я добавлю.
— Уходим! — сказал Никифор.
У меня сложилось впечатление, что он больше устал бить меня в этой толпе, чем я — терпеть удары. Только один раз десятник хорошенько вьехал мне по лицу, всё остальное ушло в блок. Поймал меня, когда я начал увлекаться разговорами и чуть-чуть раскрылся.
Меня небрежно затолкали в комнату, закрыли дверь. Моментально я оказался в кромешной тьме. И вот эта пытка сразу показалась мне более изощрённой и коварной, чем даже висеть на дыбе.
Кстати, висел я как-то на дыбе. Это же не только русское изобретение. До всяких извращений и пыток многие народы доходят самостоятельно, даже вне контакта с такими же маньяками, как они сами. Неприятное это дело — дыба. Но в прошлой жизни мне получалось в какой-то мере хитрить.
Есть небольшой лайфхак, как сказали бы в будущем. Если хорошая растяжка, в том числе и голеностопа, то какое-то время можно держаться сносно и на дыбе. Ведь там принцип такой: подвесить так, чтобы ты только лишь кончиками пальцев мог касаться пола. А если у тебя пальцы эти развиты, как у балеруна… или как там верно обозвать артиста балета… — вполне даже можно терпеть некоторое время.
— А коли он правду молвил? Зело складно и с верой в слова свои сказывал! — услышал я разговор за дверью.
— Да что может сказать этакий отрок? — не таким уж уверенным голосом отвечал десятник Никифор. — Он жа летами меньше моего.
— Отрок? А ты, десятник, не признал ли, что сын он Ивана Стрельчина? И сам ужо десятник. А там, кабы род Стрельчиных дворянским был, ужо в полковниках давно ходили, — продолжал выражать вполне логичные сомнения один из стрельцов.
— Быть нам битыми за то, что нынче побили сына Стрельчина! — раздался ещё один голос. — Как есть придет сотник. А вступится за нас наш полковник?
— А ну, будет! Как бабы-шутихи растрещались! Службу служить пошли. Завтра в слободу пойдём, в Зареченскую. Там все сомнения наши и развеют, — сказал Никифор, и я услышал удаляющиеся шаги. — Нежели зазря уже полки готовы слово свое сказать? Что? Все дурни? Токмо отрок единый — мудрец? То-то и оно. Не могут все быть дурнями супротив одного.
Стрельцы ушли, оставляя меня в одиночестве. Волнами, словно стою на причале во время начинающегося шторма, накатывало уныние. Но получалось разбивать его на волнорезе. А сознание я заполнял размышлениями. Было о чем подумать, пока никто не мешал, не пытался меня убить или покалечить.
Я уже немало услышал и понял из того, что сейчас происходит. Нарышкины, вернее, Юрий Алексеевич Долгоруков, который нынче глава стрелецкого приказа, совершили ошибку. Это же они зазвали в Москву немалое число стрельцов. И сейчас те стрельцы, что постоянно дислоцировались в столице,
чуть менее податливы для всякого рода бунтов, чем пришлые. Недовольство произрастает ещё из-за того, что стрельцов-то нагнали, но, как это часто бывает, не озаботились экономической подоплёкой всего этого.То есть элементарным пайком.
Стрельцам из Стрелецкой-то слободы вполне комфортно. Они же дома, при своём хозяйстве. Будут голодными, так голову какой курице скрутят. С зареченскими стрельцами чуть хуже. Там уже живут те, кто имеет лишь худые хозяйства или вовсе без них.
А тут ещё полки разные привели, чтобы поддержали будущее венчание на царство Петра Алексеевича. А вот этим стрельцам худо. Спать, почитай, так и негде, с пропитанием также проблемы, если с собой не принесли серебра. А жалование-то за последний год не выдали, только собираются.
Так что люди злы и голодны. И никто им не помогает эти проблемы решать. Лучшим делом было бы сейчас отправить всех стрельцов по домам их да жалование выдать, в том числе и хлебом. Но отчего-то власть имущие думают иначе. Получили власть в свои руки — так и не видят, что кто-то может её отобрать. Иван Алексеевич живёт рядом с Петром Алексеевичем. Вряд ли кто-то ставит на Софью, несмотря на то, что должны понимать, что она — вовсе не дурочка, а ушлая и весьма продвинутая дама. Но ведь баба же! Да скажи прямо сейчас стрельцам, что им предстоит стоять за Софью, а не за царевичей мужицкого полу — так больше половины чертыхнулись бы и сплюнули на землю с обиды, что их за дурных держат.
— Сижу за решёткой в темнице сырой, вскормлённый в неволе орёл молодой… — устроившись в уголке, опершись спиной о сырую от конденсата стену да потирая ушибленные бока о сапоги, читал я стихи Пушкина.
Сколько тут пройдёт времени — я и знать не буду. Сколько не отсчитывай секунды или минуты, всё равно потеряешься. Восходов и закатов не видно — глухая стена. Так что только маяться и думать, сколько же времени прошло.
А ведь если не будет меня долго, так отец, сотник Иван Стрельчин, подымет полк. Только на пользу ли это будет?..
Но серьёзный расчёт у меня был на те затравки, что я сделал у Красного крыльца. Ну не полные же идиоты Долгоруков с Матвеевым, чтобы хотя бы не поговорить со мной, не посмотреть, не понять, а вдруг я сказал какую-то правду?
Так что долго я здесь задерживаться не должен. И даже несмотря на то, что со мной уже произошло, я всё равно пребываю в полной уверенности, что пока делаю всё правильно.
Царица Наталья Кирилловна сидела, на стуле рядом елозил царь Пётр Алексеевич. Мать всё пыталась как-то урезонить своего сына, чтобы он серьёзно относился к ситуации. Но сколько бы она ни обнимала Петра за плечи, в том числе показывая своими действиями, что имеет власть и право находиться за большим столом рядом с мужем, Пётр всё равно то и дело уворачивался, стремясь убежать.
О такой непоседливости юного царя знали многие. В какой-то момент Милославские даже хотели обвинить Петра в том, что и он, как и брат его, скорбен умом, так как не может спокойно выслушать речи никакого достойного мужа. Вот только сравнение Петра и Ивана — далеко не в пользу Ивана Алексеевича.
Сейчас Иван сидел в углу и с детским любопытством, а должен бы уже с мужским, рассматривал свои пальцы. Иван Алексеевич из-под нестриженных ногтей выковыривал грязь и, словно бы красочными узорами, увлекался тем, что у него получалось из-под них выудить.