Бунтарь. Мамура

Князь ухватывался за обронённую мысль и сам уже развивал её во всех тонкостях.

А Шакловитый потом кичился перед Милославскими, что вот-де каково вертит он Хованским, на что хошь подобьёт князя, куда вздумает, туда и ткнёт его носом. И Милославские за такое умельство не единожды жаловали богатыми милостями дьяка.

Бывало, Хованский и сам сноровку и хитроумство показывал. И то не смущало Федора Леонтьевича. Ежели в корысть дьяку деянье княжеское, всё едино за своё выдавал.

Когда князь «для пользы общего дела» как бы по собственному почину, без вмешательства Софьи, разбросал по различным далеко друг от друга расположенным городам почти всех стрельцов, особливо влиявших на своих товарищей, Шакловитый так задрал голову, что иному высокородному боярину впору бы.

– Видали, как мы князя подбили? Уж я и так его и этак умасливал, еле-еле добился, чтоб на Москве остались люди, коим не по разуму народишком верховодить. Так себе, мелкота осталась у нас на Москве. А поголовастей которые – всех пораскидали. Эвона!

И за эту затею Хованского поклон да ласка достались Федору Леонтьевичу.

Отделавшись от большинства стрелецких главарей, царевна почувствовала себя увереннее, спокойнее.

– Час расправы с расколом пришёл! – объявила она Голицыну.

Князь припал губами к её ладони.

– Мудр был царь Соломон, но ты еси мудрее всех мудрых.

Усадив князя на лавку подле себя, Софья зажмурилась.

– Для тебя и задумала учинить расправу. Чтоб ты не злобился на меня.

Голицын постарался изобразить на лице изумление, но царевна погрозила ему указательным пальцем:

– Не лукавь, Васенька! Нешто упамятовала, как ты хлопотал, чтобы я когда ещё пушками попотчевала раскольников. – И, приблизив лицо своё к его лицу, хитро растянула щёлочки глаз: – Но творить сие надобно исподволь, не по первому хотенью, а ко времени.

Она встала и, обернувшись к иконам, набожно перекрестилась.

– Ныне то время приспело.

Обманутые, почти покинутые главной силой стрельцов, раскольники не только не притихли, но ещё более взбеленились.

Проповедники, не стесняясь, на всех перекрёстках поносили никониан, царевну же и обоих царей, которых недавно ещё чтили как друзей, приравнивали уже «к богомерзким еретикам Нарышкиным, со прочие вороги Христовы».

Софья в последний раз созвала стрелецких выборных.

– Мир вам, – поклонилась она и скромненько стала в углу трапезной.

Выборные встревоженно встали из-за стола. Кроткий вид царевны, обряженной по-монашески, тронул их.

В трапезную, запыхавшись, прибежал Милославский. Не поздоровавшись ни с кем и не перекрестясь, он упал в ноги царевне.

– Помилуй, не покидай!

Софья улыбнулась такой кроткой, полной непротивления улыбкой, что даже Иван Михайлович умилился. «Не царевной ей быть, а лицедеем, – подумал он. – Весь бы мир удивляла действом своим».

– Что уготовано Богом, – уронила царевна голову на грудь, – то да исполнится.

Милославский в страхе закрыл руками лицо.

– Не будет того! Не попустит Господь, чтобы ты, единая заступница убогих, отошла от дел государственности и приняла монашеский чин!

Выборные обомлели. Фома бухнул в ноги Софье:

– Так ли сказывает боярин?

– Так. – И не дав возразить пятидесятному вдруг зажглась гневом. – Так! Конец! Будет! Наслушались мы хулы и издёвы! Пущай володеют Русией те, кои денно и нощно поносят нас! Пущай царствуют расколоучители!

Фома отшатнулся. Софья выхватила из-за рукава свёрнутую трубкой бумагу:

– Вот! – И бросила её Милославскому.

Иван Михайлович, глотая слова, захлёбываясь от негодования, сквозь слёзы прочёл составленное им же самим и Шакловитым воровское письмо, в котором Пустосвят призывал русских людей убить государей и правительницу, сжечь Немецкую слободу и разорить никонианские церкви.

– Не можно верить тому! – топнул ногою Фома. – То потварь!

Милославский ткнул пальцем в бумагу:

– А и сие потварь по-твоему? Не рука ли Никиты проставлена тут?

Стрельцы долго рассматривали знакомую подпись Пустосвята и в конце концов вынуждены были признать его руку.

Милославский, не вставая с колен, взволнованно рассказывал, как ему удалось случайно перехватить прелестное письмо, отправленное Никитой через монаха к иноку Сергию.

Выборные потребовали немедленного розыска. Больше всех горячился озверевший Фома.

– Нынче же к розыску приступить! А обыщется допряма, что искал Никита головы правительницы и царя Иоанна, не ревнитель он древлего благочестия, но ворог наш лютый…

Был Ольгин день. Во всех церквах служились торжественные молебствования.

Красная площадь тонула в переклике колоколов и жадном карканье воронья. Предвкушая добычу, вороньё облепило звонницу Василия Блаженного, нетерпеливо кружилось над Лобным местом, задевало крылами работных, готовивших плаху.

В Крестовой, перед оплечным образом княгини Ольги, страстно молилась царевна Софья. По обеим сторонам стояли коленопреклонённые Иоанн и Пётр.

В полдень с Лыкова двора на Красную площадь под крепким дозором повели приговорённых к смерти расколоучителей.

Впереди, гордо подняв лохматую голову и поспешая, точно на пир, вышагивал несгибающийся Пустосвят. Его лицо горело кумачовым румянцем, а глаза излучали такую великую радость, что, казалось, обрели, увидели неожиданно и впитали в душу весь смысл всех прошедших и грядущих веков.

За Никитой угрюмо плелись три посадских ревнителя.

Толпа молча расступалась перед рейтарами. Площадь притаилась, притихла. Только вороньё чёрною тучею крикливей и суетнёй спускалось к помосту.

После прочтения приговора Никите, по его просьбе, развязали руки.

Отставив два перста, Пустосвят повернулся к народу, готовясь что-то сказать.

Дьяк подал глазами знак. Каты неожиданным толчком повалили Никиту на плаху.

Ослепительно сверкнула на солнце секира.

Ударившись о помост, покатилась по обряженной в жёлтый сарафан июльской земле упрямая голова Пустосвята…

Глава 23 КНЯЗЬ ХОВАНСКИЙ

Хованский проснулся на рассвете от ноющей боли в зубах. Сердито хлопнув в ладоши и дождавшись дворецкого, он приподнялся со стоном и изо всех сил ударил вошедшего по лицу.