Бурная весна (Преображение России - 10)
Шрифт:
И когда Брусилов ответил, что приносят и очень большую, она подала ему руку.
Беседа была окончена. Эмаль же с образка Николая-угодника почему-то отскочила, и Брусилов принес в свой вагон только серебряную пластинку.
III
– Главнокомандующий большим фронтом несколько похож на театрального режиссера, - говорил Брусилов своему начальнику штаба Клембовскому, возвратясь из этой поездки в Бердичев, - разницу между ними я вижу только в том, что режиссеру-то известна во всех мелочах пьеса, какую он собирается ставить, а главнокомандующий только еще собирается писать эту пьесу, имея при этом соавтора, который внесет в нее существенные поправки.
– Кого же вы разумеете под соавтором, Алексей Алексеевич?
– спросил Клембовский, так
– Разумеется, я имею в виду австрийского главнокомандующего русским фронтом, - а не вас. Точнее, я говорю о нескольких: и об эрцгерцоге австрийском Иосифе-Фердинанде с его четвертой армией, и о генерале Пфланцер-Балтине с его седьмой, и о генерале Линзингене, подпирающем своими немцами австрийцев, а не об одном только главнокомандующем фон Гетцендорфе. Это они все будут вносить поправки в то, что мы с вами тут сочиняем... А все наши расчеты в конце-то концов основаны только на том, что против нашего фронта стоит, по нашим сведениям, до полумиллиона, а у нас, как мы знаем, гораздо больше... Вот, в сущности, и все наши шансы: у нас есть резервы, у нашего же противника их нет. А когда он их подтянет, то наши шансы сойдут на нет, но зато мы прикуем к себе силы противника и не дадим их бросить на Эверта и Куропаткина, которые тем временем будут громить немцев. Только так мне рисуется наше будущее.
На умном, нервном лице Клембовского улыбка, погасшая было, разгорелась вновь.
– Не всякий рожден для того, чтобы счастливо командовать сотнями тысяч людей, - сказал он.
– Я, например, как уже не раз говорил вам, Алексей Алексеевич, не рожден для этого. Но что касается генералов Эверта и Куропаткина, то, мне кажется, что и они...
Вместо того чтобы договорить, он предпочел вздохнуть и развести руками.
– Не-ет, теперь уж им нет выбора, - теперь уж жребий брошен! Теперь им просто прикажут из ставки наступать, и тогда берлинские и венские умники поймут, как оставлять весь фронт без резервов!
– с горячностью возразил Брусилов.
– На всем фронте в тысячу верст, если мы нажмем единовременно, чего ведь не было за всю войну и что составляет всю мою идею наступления, они затрещат, они откатятся!.. Бить противников по частям, - сегодня одного, завтра другого, - вот и вся их стратегия. Сейчас, когда они сцепились германцы с французами, австрийцы с итальянцами, - если мы не выступим всем фронтом, то что же мы такое будем, а? Байбаки, дураки или... или даже просто-напросто негодяи, а? Ведь своим бездействием даже и сейчас, когда идет уже май, а мы не двигаемся, мы только играем на руку Вильгельму! А вот если выступим вовремя, то Вильгельм будет уже не Вильгельм, а журавль!
– Почему журавль?
– не понял Клембовский.
– А это я о том журавле говорю, который "птица важная и вальяжная: нос вытащит, - хвост увязит, хвост вытащит, - нос увязит". Тогда немцам придется метаться между Верденом и нашим Западным фронтом, а фон Гетцендорфу - между итальянцами и нами, а кто за двумя зайцами гонится, ни одного не поймает, или вот еще, как это говорят у нас на Кавказе горцы: "Два арбуза под одной подмышкой не унесешь". Только на это мы и можем идти при нашей отсталой технике, а больше на что же нам ставить?
Вопрос женщины с тоскливо-брезгливыми глазами: "Вполне ли вы готовы к наступлению?" стоял перед Брусиловым каждый день с утра до поздней ночи, когда он приехал в свою штаб-квартиру. Он придавал ему особенную нарочитость: склонный к мистике, он считал эту женщину роковой для России. Все немногие слова, какие он от нее слышал в вагоне, он по многу раз перебирал в памяти стремясь проникнуть в то, что таилось за ними.
Что она не хотела никакого наступления, это он понял, конечно, еще тогда, в вагоне.
Чего же она хотела? В каком направлении она действовала на царя - вождя всех войск?
"Ничто немецкое, конечно, не было ей чуждо, и все русское непременно должно было казаться ей чужим, - раздумывал над словами
царицы Брусилов, - а как же согласовать это с русским конокрадом, пьяницей и сатиром, "святым старцем" Распутиным? Наконец, пусть это - неразрешимый вопрос, но не по желанию ли царицы сделан главнокомандующим Северо-западного фронта Куропаткин, разумеется, для того только, чтобы фронт его двигался назад, а не вперед, так как он испытанный мастер отступлений? И не действовал ли по тайному приказу царицы Эверт, когда проваливал свое большое наступление в марте и когда остановил в самом начале наступательные действия в апреле? Не изменник ли он, попросту говоря, такой же, каким оказался бывший военный министр Сухомлинов, - когда-то свой человек во дворце?"Обилие и острая горечь этих мыслей угнетали Брусилова.
В апреле, две недели спустя после совещания в ставке, Эверт, как бы желая воочию доказать царю, что его фронт к наступлению совершенно не способен, приказал одной из своих армий продвинуться на коротком участке при озере Нарочь, потерял за два дня до десяти тысяч человек и на том закончил, послав донесение с ядовитым вопросам в конце: следует ли ему попытаться вернуть потерянную территорию и уложить ради этого еще три корпуса или "упрочить только современное положение"? Алексеев предложил остановиться на последнем.
Алексеевым руководила вполне понятная Брусилову мысль: не спешить с наступлением на каком-либо одном фронте, пока не подготовлено оно на всех, а какие мысли владели Эвертом? Это была загадка для его соседа по фронту Брусилова, загадка, которую решить он не мог, пока не началось наступление, и которую было бы поздно решать, если наступление на своем фронте тот провалит.
Если к позициям Брусилова подходили подкрепления из резервов и подвозились орудия и снаряды, то это вызывалось только необходимостью развернуть трехбатальонные полки в четырехбатальонные и дать им пополнения на первый случай, - это делалось, само собою разумеется, и на других фронтах. Но, кроме того, Эверт в первую голову, Куропаткин во вторую получали еще и новые части, и тяжелые орудия из общеармейских резервов, и обильные запасы снарядов к ним.
Брусилов понимал, конечно, что сломить противника, стоявшего против Эверта, труднее, чем ему сломить смешанные австро-германские армии, но зато и средства для этого отпускались щедро, а он был обделен. И к Эверту, и к Куропаткину, как к старым генералам времен японской кампании, у Алексеева как бы оставалось еще старинное подчиненное отношение, хотя могло бы уж, кажется, оно выветриться с годами. Брусилова возмущало в Алексееве именно то, что он, будучи теперь выше по положению, чем эти двое, все-таки был с ними в ставке преувеличенно любезен, чуть ли даже не низкопоклонничал перед ними, а между тем...
Когда 11 мая из ставки, в телеграмме от Алексеева, подтверждено было то, что уже просачивалось в газеты, об отчаянном положении итальянских войск на плоскогорье Азиаго, где теснили и местами гнали уже их австрийцы, забирая огромные трофеи и массу пленных, Брусилов принял это как долгожданный сигнал к действиям.
Об этом именно, по словам телеграммы, и просило высшее командование итальянской армии: наступать, чтобы оттянуть от них петлю, уже занесенную над их головою, сыграть роль вытяжного пластыря. Алексеев запрашивал почти теми же словами, как и царица в вагоне: готов ли он выступить на помощь союзникам и когда мог бы он это сделать?
Брусилов ответил, что вполне готов, - теперь он уже не опасался слова "вполне", - и начать наступление мог бы через неделю - 19 мая, если только в тот же самый день приступит к боевым действиям и Эверт.
Послав такую телеграмму, Брусилов ждал приказа, чтобы немедленно передать его всем четырем своим армиям, однако напрасно ждал день, два, три. Наконец, Алексеев вызвал его для разговора по прямому проводу. Оказалось, что он не бездействовал эти дни: он уламывал Эверта и добился того, что 1 июня обещал начать действия этот упрямец. Поэтому-то, чтобы сократить разрыв во времени, он предлагает Брусилову начать наступать не 19, а 22 мая.