Бурсак в седле

В буфете Калмыков купил бутылку дорогого шустовского коньяка, темного, десятилетней выдержки, и попросил завернуть в пакет фруктов.

— Вам каких фруктов? — полюбопытствовал буфетчик. — Нашенских или заморских?

— Давай заморских.

— Будет сделано! — бодро воскликнул буфетчик и сунул в большой пакет, склеенный из вощеной бумаги, крупный ананас, похожий на кактус, пяток бананов и пару небольших розовых фруктов неведомого роду-племени.

— А это что такое?

— Фрукт под названием бомбондир, господин генерал!

— Да не генерал я, — отмахнулся от завышенного звания Калмыков, хотя было приятно, что его называют генералом. — А что за фрукт-то этот, бомбондир?

— Бомбондир? Оченно вам понравится, господин генерал. Довольны будете!

Калмыков поездил из стороны в сторону усами: фрукт бомбондир показался ему странным. А вдруг у этого благообразного плода вкус прокисшей капусты, а внутренность воняет навозом? Конфуз тогда выйдет несусветный, великий, дамочка-с может и по морде перчаткой съездить, что весьма и весьма, сами понимаете, нежелательно.

— А вкус у него какой? — продолжая подозрительно шевелить усами, спросил Калмыков.

— Вкус — м-м-м! — Буфетчик вытянул губы трубочкой и поцеловал воздух. — Вкус — манифик!

— На что похож-то хоть?

— Да нет в России таких фруктов, господин генерал, не водятся… Ни на что не похож.

— На яблоко, может быть?

— Не-а! — буфетчик отрицательно мотнул головой.

— На мандарин?

— Не-а!

— Может, с горчинкой? Как кожура апельсина?

— Не-а! Берите, господин генерал, будете довольны… Советую.

Калмыков взял. Сунув коньяк в карман галифе, прижав к груди пакет с фруктами, выскочил на перрон, бряцнул шашкой по деревянному настилу: где же поезд?

Поезд находился на месте. Калмыков влетел в вагон, по дороге хлопнул обер-кондуктора по плечу, из которого стрельнул плотный клуб пыли:

— Молодец, дед, задержал экспресс.

Обер-кондуктор смущенно похмыкал в кулак:

— Не задерживал я, ваше высокоблагородие, — он сам задержался….

— Ну и хорошо! — нетерпеливо произнес Калмыков, ему хотелось как можно быстрее очутиться в купе, взглянуть хотя бы одним глазком, кто там находится, что за попутчица?

Купе было пустым. Лицо у Калмыкова озадаченно вытянулось, глаза сжались в обиженные щелочки, будто у китайца.

— Где же дама? — неожиданно спросил он вслух; вопрос повис в воздухе — ответить на него было некому. — Кхэ! — с досадой крякнул Калмыков, аккуратно пристроил пакет на столике и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в окно.

Перрон был полон. Прямо перед окном гомонили молодые люди в форме железнодорожных инженеров — они то ли провожали кого-то, то ли ждали, взмахивали руками, кричали громко, и крики эти вызвали у Калмыкова невольное раздражение. Он сжал пальцы в кулак и ударил, будто молотком, по воздуху…

Пробежался глазами по перрону — где блондинка, для которой он купил коньяк и фрукты? Почему-то ему казалось, что женщина эта обязательно должна быть блондинкой.

На перроне не было ни одной блондинки. И вообще женщин было на удивление немного. У Калмыкова обиженно дернулись усы. Поезд уже должен был отчалить от перрона, а он все еще стоял… Калмыков поспешно вытащил из пакета ананас, водрузил его на видное место на столике, вытряхнул связку бананов и тяжелые, как бильярдные шары, фрукты под названием бомбондир, пристроил рядом с бананами.

У опустевшего бумажного пакета распахнул пошире горло, чтобы удобнее было складывать очистки от фруктов.

Поезд продолжал стоять. Калмыков опустил половинку окна и выглянул наружу. Кондкуторы стояли у своих вагонов с красным флажками, свернутыми в трубочки, — отправление состава задерживалось. У Калмыкова на сердце что-то сладко екнуло — а ведь экспресс задерживают явно из-за незнакомой блондинки. Она должна прийти, эта блондинка, она обязательно должна прийти…

На перрон тем временем, отчаянно крякая клаксоном, вынесся старый автомобиль с раскаленно шипевшим радиатором, остановился около синего вагона.

В автомобиле, на кожаном заднем сиденье, как в пролетке, располагались двое: пехотный полковник с серебряными погонами, свидетельствующими о принадлежности к Генштабу, и прыщавый кадет с длинным унылым носом и тусклыми, вылупленными, будто у аквариумной рыбы, глазами. У Калмыкова нервно задергалась правая щека: похоже, финал у этой истории будет самым неблагоприятным, худшим из всех, что только могут быть.

Шофер поспешно выпрыгнул из-за руля и распахнул дверцу автомобиля с той стороны, где сидел полковник.

Полковник, хрустя старыми костями, выбрался на перрон и, приложив ладонь к большому твердому уху, позвал:

— Мишель!

Мишель тоже выкарабкался на перрон, огляделся, затем, разминая затекшие ноги, несколько раз присел.

— В Хабаровске тебя встретит ротмистр Гайдаенко, — сказал ему полковник, — слушайся его во всем. Понял, Мишель?

— Понял, — устало проговорил Мишель.

На длинном белом носу кадета висела простудная капля. Мишель смахнул ее небрежным движением руки.

— В дороге ешь побольше, — сказал ему полковник, — это успокаивает. И сон ночью будет лучше.

«Господи, неужели ко мне в купе посадят этого лягушонка? — с тоской подумал Калмыков. — Вместо прекрасной царевны? Неужели?

— Все, Мишель, садись в вагон, — подогнал кадета полковник, — поезд и без того здорово задержал… Шевелись!

Мишель сделал недовольное лицо, но подчинился старому наставнику — кряхтя, будто его одолевал ревматизм, забрался в вагон. Худшие предположения Калмыкова подтвердились: кадет оказался его соседом по купе, деловито расположился на лавке, обтянутой бархатной тканью, не сказав Калмыкову ни «здрассьте», ни «позвольте войти» — повел себя, как черноморский матрос в жилье контрабандиста; Калмыков хоть и взвыл внутренне от такой наглости недоумка в кадетской форме, но промолчал и извлек из кожаной сумки штопор. Сосредоточенно, медленными ладными движениями ввинтил штопор в пробку, впечатанную в горлышко коньячной бутылки.

Вкусный напиток предстояло одолевать одному — не кадета же приглашать в компанию… И этот стервец — внутренний голос — спрятался: ни писка от него, ни царапанья, будто бы умер.

Тьфу!

Послышался удар медного станционного колокола — пора отправляться, «микст», словно норовистый конь, запряженный в голову поезда, — дал свисток и начал громыхать чугунными сочленениями колес. Перрон медленно пополз назад. Полковник, провожая кадета, почтительно взял под козырек, Калмыков с ненавистью проводил его побелевшими глазами и налил себе стакан коньяка. Полный, почти вровень с краями.