Буря Жнеца

– Шум реки уносит слова, и пусть они останутся вдвоем. – Рука Онрека крепче сжала плечо Тралла. – А теперь, друг мой, расскажи о ней.

Тралл Сенгар вытер глаза и просиял улыбкой: – Да, это была прекрасная женщина…

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

БУРЯ ЖНЕЦА

Искал я смерть усердно Брел под дождем обломков Распавшегося храма Шел по лугам цветочным И слушал сказки ветра О гибельных сраженьях Ходил по лужам крови Убитых женщин видел Детишек нерожденных Исторгнутых из чрева Бросал я вызов бурям И в ледяные воды Входил, ища утопших Между костистых крабов Слепых червей и тины А каждая песчинка Кружась в водовороте Выкрикивала имя Стонала о потерях О жизни невозвратной Я уходил все дальше Вели меня дороги Неведомо куда. Я в стылые туманы Где даже свет неверен Входил, ища ответа У многомудрых духов Вещающих из глины Но мхи там всё покрыли Сырые и немые А память умерла. В скитаниях бесплодных К засеянному полю Я вышел и увидел Жнецов, что прежде срока Явились за пшеницей И был как колос срезан Зазубренным серпом На лета теплый панцирь Был положен я – сохнуть До осени неспешной В великой риге неба По юности скорбеть. Потом настала осень И звезды заблестели Гвоздями в крышке гроба Забвенье насылая Явилась смерть во тьме. Перед К’усон Тапи, Тук Младший

Глава 19

Обширный заговор королевств Сафинанд, Болкандо, Ак’рин и Д’расильани, кульминацией коего стали ужасные Войны Восточных Пустошей, во многих аспектах был глубоко ироническим. Начнем с того, что заговора не существовало. Зловещая политическая угроза фактически была фальшивкой, созданной и раздутой экономическими интересами власть имущих Летера; следует добавить – не только экономических. Пугало «опасного врага» позволяло изменить общественные институты империи в направлении, удобном для некоторой части элиты. Это, без сомнения, сделало бы ее невероятно богатой… если бы в тот, самый неудачный момент истории Летера случайно не произошел финансовый коллапс. Как бы то ни было, пограничные королевства не могли не уловить нависшую над ими опасность, в особенности когда началась компания против населяющих северные равнины овлов. Вот тогда действительно был выкован великий союз, и напитанная вышеупомянутым иноземным «топливом» война вспыхнула по всему восточному пограничью. Если учесть, что это (отнюдь не случайно) совпало с карательным вторжением на северо-западном побережье… не сомневаемся, что Император Рулад Сенгар воистину чувствовал себя осажденным. Пепел Возвышения, История Летера, том IV, Келесп Хиванар

Ее грезы о любви были детскими – как и у всех детей. Гордый и осанистый герой войдет в ее жизнь, чтобы подхватить на руки и прогнать все страхи – так грязь утекает в ручей, исчезая в некоем далеком океане. «Благословение простоты и ясности, увы мне… о да, это были на редкость детские мечты».

Серен Педак могла вспомнить себя ребенком, вспомнить, как жаждала «спасения» до боли в желудке, до сердечной муки, как сладострастно воображала возможные способы своего избавления… Но она не желала поддаваться подобной ностальгии. Фальшивое видение мира – привилегия ребенка, этих мечтаний не следует стыдиться… но и тащить их во взрослую жизнь не следует.

Юная Серен верила какое-то время – фактически весьма долго, до той поры, когда глупые мечты наконец-то улетучились – что нашла своего волшебного героя в Халле Беддикте. Каждый беглый взгляд этого великолепного порождения грез проливал благословение на сердце. А потом она усвоила урок: чистая вера – это яд. Имеется в виду чистая вера в существование волшебных героев. Ее героев. Любых героев.

Халл умер в Летерасе. Точнее, умерло его тело – все остальное умерло годами ранее. В ее объятиях. В некотором смысле она использовала его, да не просто использовала, а изнасиловала. Пожрала его веру, украла видение себя самого, своего места в мире, украла смысл, который должна была иметь его жизнь – как и жизнь всякого мужчины. Она обрела героя и тут же, способами тонкими и грубыми, уничтожила его, подвергнув атакам реальности. Реальности, какой она видела ее. Какой видит и посейчас. В ней таился яд, протекала битва между мечтами детства и порочным цинизмом, который принесло взросление. Халл был и оружием ее, и жертвой.

А потом ее саму изнасиловали. Пьяную, в порту, порвавшем себя на части в день пришествия Тисте Эдур, что явились среди дыма, пламени и пепла. Ее плоть стала оружием, ее душа была жертвой. Она почти не удивилась и не испытала шока – просто попыталась убить себя. Но мало кто мог бы ее понять, понять хоть когда – нибудь.

Серен убивает то, что любит. Она сделала это с Халлом; если цветок смерти снова раскроет лепестки в сердце – проделает это с кем-то другим. От страха не избавиться. Однажды смытый, он возвращается приливами, наводнениями, затягивает во тьму. «Я – отрава.

Отойдите подальше. Все вы».

Она сидит, положив имасское копье на колени; но не этот камень, а вес меча у левого бедра угрожает опрокинуть ее – как будто это не хорошо прокованная полоска железа, а звено огромной цепи. «Он ничего не имел в виду. Ты ничего не имел в виду, Тралл. Я знаю. К тому же ты, как и Халл Беддикт, мертв. Ты оказался милосердным – умер не у меня на руках. Спасибо и за это».

Ностальгия по прошлому или нет – но девочка внутри нее робко подбиралась все ближе. Но разве не безопасно сложить лодочкой маленькие, не покрытые шрамами ладошки и – втайне от всех – поглядеть на детский секрет, на заново просиявшую мечту? Безопасно, потому что Тралл мертв. Никому вреда не будет.

Развязать узел, угнездившийся в желудке – нет, еще ниже. В конце концов, разве она не зрелая женщина? Развязать его прямо сейчас. Почему нет? Для ходячей отравы нет большего наслаждения, чем мука. Чем дикое желание. Чем бездумная сдача, рабство – да, то рабство, что на деле является господством, зачем же скромничать. «Я сдаюсь, чтобы требовать. Отказываюсь, чтобы встать у кормила. Я навлекаю на себя насилие, потому что насильник – это я, а мое тело – оружие. А ты, милок, моя жертва.

Потому что герои умирают. Как сказал Удинаас, такова их судьба».

Голос, назвавший себя Мокра, Садком Разума, больше не обращался ней – но ведь иных слов и не требуется. Ей нужно учиться контролю, бороться с соблазнами господства. Она пытается делать и то, и другое. Честно.

Отзвуки далекого прошлого служили ей, помогая отвлечься, нырять в моменты сексуального стремления к давно умершему мужчине, переживать невозможную любовь. Даже прошлое может стать оружием, позволяющим отражать атаки настоящего и в особенности будущего. Но в этом таится и угроза. Посещение мига, в который Тралл Сенгар вытащил меч и вложил ей в руки. «Он желал защитить меня. Вот и все. Посмею ли вообразить нечто большее? Подсластить воспоминание мечтами?»

Серен Педак подняла голову. Сборище падших неудачников – ее приятелей – в котором каждый чувствует себя одиноким и не особенно приятен для остальных. Удинаас лежит на животе у ручья, переворачивает камни в поисках раков – хоть какого разнообразия к трапезам; ледяная вода заставила руки покраснеть, а потом и посинеть, а ему вроде бы все равно. Чашка села на валун, съежилась, защищаясь от промозглого ветра из долины. В последние дни она против обыкновения молчит и не желает встречаться глазами ни с кем. Сильхас Руин стоит в тридцати шагах, около нависшей скалы и, кажется, изучает белое небо – небо оттенка его кожи. «Этот мир – его зеркальное отражение» – сказал недавно, грубо захохотав, Удинаас. Скол уселся на плоский камень между Руином и остальными. Он в очередной раз осматривает свой набор оружия – навязчивая привычка, которую он, кажется, считает добродетелью?

Взгляд Серен скользнул на всем ним и остановился на Фире Сенгаре.

Брат человека, которого она любила. Ах, так ли все просто? Возможно, это вранье. А возможно, чистая правда. Фир считает, будто дар Тралла больше, чем кажется; будто сам Тралл не вполне понимал мотивы своего поступка. Будто грустнолицый воин – Эдур нашел в аквиторе, в летерийке нечто такое, чего не смог найти ранее. Ни в одной из прекрасных эдурских женщин. Юных женщин, лица которых не избороздили морщины, следы прошедших лет, тяжелых зим и горьких печалей. Женщин своего племени. Женщин, сохранивших понятие о чистой любви.

Мир, в котором они оказались – неужели это взаправду мир Тьмы? Куральд Галайн? Тогда почему небо белое? Почему она с почти болезненной четкостью видит каждую деталь далеких пейзажей? Сами врата оказались чернильно-черными, непроницаемыми для глаза – она шагала вслепую, проклиная неровную почву – двадцать, тридцать шагов… Потом появился свет. Скалистые просторы, там и тут скрюченные, мертвые деревья, перламутровое небо.

Когда наступали местные сумерки, небо принимало странный розовый оттенок, потом сменявшийся все более темно-красными, сиреневыми и, наконец, чернело. Значит, имеется естественная смена дня и ночи. Там, где-то за белой мантией, ходит солнце.