Буря

Келлер увидел рыжего щенка, дворняжку на кривых лапах. Он подозвал собачку, хотел приласкать, но она, поджав хвост, метнулась прочь. Даже собаки у них дикие… Все-таки чертовски интересно, настоящая экзотика, еще немного — и другая часть света! Вчера они видели верблюда… Никогда Келлер не думал, что забредет в такие края. Он был кабинетным ученым; до войны куда можно было поехать — в Берлин, в Париж, в Швейцарию. Туризм… А здесь видишь то, что не снилось. Войну можно отрицать, это благородно, убивать неэтично и нелогично, но отрицать войну так же глупо, как отрицать любовь, в любви тоже нет ни логики, ни морали…

Это не нищие деревушки, как прошлым летом, здесь и поросята, и фрукты, неплохое вино вроде рислинга.

Недавно они напали на бочонок… Только Мими здесь нет, да и не может быть. Смешно обижаться на русских, примитивные люди не изучали антропологию, зачем требовать от дикарки сложных чувств?.. Вчера он, наконец-то, провел приятную ночь. Правда, девушка все время плакала, но в этом своя прелесть. Рано мы многое хоронили, хвастали новыми формами, а есть вечные инстинкты, мужчине приятно, когда женщина его боится — чувствуешь свою силу…

Келлер оставался отменным семьянином; писал часто Герте, недавно послал ей с одним отпускником мед, сало, меховые сапожки, которые нашел в русском доме. Лейтенант Краузе сказал: «Даже если война не кончится до рождества, к елке вы будете с вашими, ваш отпуск выпадал на октябрь, я его перенес, чтобы вы провели праздники дома». В общем лейтенант Краузе не так плох, он разговаривает с Келлером, как с человеком науки, это приятно. Герта обрадуется… Но теперь он возьмет реванш — она должна чувствовать, что он — господин… Конечно, Герта — мать его детей, но есть минуты, когда она только женщина, как Мими, как Лотта, как рыженькая, которую он нашел в Харькове.

Я говорил бедняге Веберу, что мечтаю снова засесть за книги, он надо мной издевался, может быть он был прав… Смешно отрицать науку, но есть поколения, созданные для другого. Разве я тот Келлер, который боялся, не обругает ли его Клитч?.. Фюрер творит историю, его имя будет значиться на всех памятниках. Даже в России… А для нас война — не история, это жуткая и увлекательная игра. Сесть за работу? Говоря откровенно, скучно. Может быть, потом, когда состарюсь… Сейчас мне нравится другое. Я не знаю, как называется эта деревня, у них все «хутор», не знаю, что со мной будет завтра, могут убить. Но я теперь не карта, я игрок и «пас» не скажу… Вчера юнец из «ПК» говорил: «Нас создал не бог, а фюрер»… Это звучит немного по-мальчишески, но есть в этом правда. Конечно, меня не создал фюрер, я был и до него, читал, работал, но война меня переплавила — другой человек…

С Келлером ночевал Вилли, любимчик лейтенанта Краузе. Келлер был мил со всеми товарищами, он и Вилли приласкал. Это неплохой мальчишка, типичный для нового поколения, смелый, веселый и хвастун. Он рассказал Келлеру, что у него во Франкфурте какая-то Ирма, которая с ума сходит без него, а час спустя признался, что Ирма не подпускала его к себе. С русскими он чересчур груб — не потому, что злой, усвоил такой тон. Келлер несколько раз его останавливал. Вот и сейчас — стащил курицу у хозяйки. Женщина плачет, как будто ее режут. Глупо — ведь они здесь пребудут еще два дня.

— Слушай, Вилли, у меня правило: ничего не брать там, где я ночую. Найдешь в другом доме… Нужно поддерживать с местными жителями приличные отношения…

Келлер отобрал у Вилли добычу, отдал хозяйке. Та убежала, прижимая к груди свое богатство. Келлер рассмеялся: мечется, как наседка, честное слово…

Вилли принес вскоре другую курицу, они зажарили ее на углях, и Келлер, облизываясь, сказал:

— Пулярдка, как в дижонском ресторане «Клош», нехватает только бутылочки бургундского.

Вилли раздобыл бутылку рома. Келлер вдруг вспомнил:

— Сегодня мой день рождения. Хорошо, что на отдыхе… Мне исполнилось тридцать четыре года. Данте в моем возрасте написал, что он прошел половину жизненного пути. Давай считать, что мы прошли полпути в столицу Великого Могола…

Они долго и громко смеялись. Заплаканная хозяйка со двора робко заглядывала в окно.

Келлер выпил немного больше, чем следовало, но хмель был легким, он кричал, пел, пошел по деревне, хотя было очень жарко. Он наслаждался жизнью. Жалко, что той русской нет… Старухи или девчонки. Молодые, наверно, прячутся. Лейтенант Краузе утром гулял с барышней, одетой по-городскому. Он все берет себе…

После обеда все отдыхали, но Келлеру не хотелось спать. Он пробовал почитать. Роман попался скучный: какой-то неврастеник, студент, сын помещика, девушка, хромая, но красивая, разговоры о наследстве и о постоянстве в любви; девяносто страниц, а ничего еще не произошло… Он оставил книгу и стал пугать девочку — делал вид, будто стреляет, а потом кидал ей бисквиты. Глупая, боится взять… До чего запуганный народ! Если бы я был прежним, я занялся бы обследованием типа, у красных можно найти все расы… А в общем это скучно, приятней петь:

У меня одна забота:

Где ты, Лотта, Лотта, Лотта?..

Нет ни Лотты, ни хотя бы той, вчерашней… Он снова подозвал щенка, пусть подберет бисквиты, наверно, голодный. Щенок куда-то забился и отвратительно тявкал. Мешает уснуть… Келлер все-таки задремал. Разбудил его шум под окном. Шесть часов… Значит, два часа проспал, здорово!.. Чего они раскричались? Неужели тревога? Лейтенант Краузе обещал, что будем отдыхать три дня.

Прибежал взволнованный Вилли.

— Ты что — спал? Поймали русскую шпионку, лейтенант Краузе ее допрашивал. Сейчас будут вешать, сразу — по-военному… Я ничего не знал, играл в карты с Штраусом, вдруг кричат, что Феглер поймал русскую, у нее нашли две ручных гранаты, вот фурия!.. А потом лейтенант Краузе вышел, говорит: «Сейчас повесим». Штраусу приказали написать на дощечке, что повешена бандитка, лейтенант Краузе ему дал образец — все буквы русские, он здорово пишет, как художник… Идем смотреть!..

Вилли побежал вперед — ему не терпелось — и сразу вернулся:

— Забыл зарядить, а я вчера всю катушку заснял. Это будет такая картина…

Девушка была в сером платье, изорванном на груди: руки были связаны. Молоденькая, лет семнадцать или восемнадцать, не похожа на террористку, глаза добрые, высокий лоб, волосы гладко зачесаны, с пробором, наверно городская — подослали… Келлер не сводил глаз с куска смуглого тела.

Унтер-офицер Штельбрехт подошел к лейтенанту Краузе:

— Может быть, лучше отправить в полевую полицию?

— Зачем? Она сама мне сказала, что собиралась бросить гранаты в машину с горючим. Мы вовсе не обязаны заниматься полицейскими делами. Эти господа боятся показаться на передовой… Я — офицер рейхсвера, а не гестаповец и не полицейский… — Он помолчал и потом добавил: — По-моему, не следует зря мучить, это только усиливает сопротивление. Я ее даже не ударил, платье разодрали Мюллер и Феглер, когда она пробовала убежать…

Вешать поручили ефрейтору Вергау. Это был молодой паренек, сын владельца сыроварни, один из главарей «гитлерюгенд» в Голштинии. Он в Миллерове нашел двух коммунисток, старого еврея и сам их повесил. Келлер испытывал к нему двойное чувство: презирал за грубость и завидовал — новое поколение, без наших предрассудков, им все легче…