Буря
Шрифт:
И все слова эти звучали с такой заунывной тоской, с таким глубинным страхом; что Нэдия даже попятилась, но так и не повернулась, но все смотрела на эти факелы, и вот, увидев, что удаляются они от нее, из всех то сил, что у нее было, бросилась вслед за ними; выбежала на небольшую малохоженую дорожку, и вскоре догнала последнего из факельщиков. Как и все, был он облачен в темные одеяния, а капюшон был надвинут на лицо, почти скрывал его. Нэдия чувствовала огромное волнение, она и сама не знала почему, но вот знала что процессия эта значит очень для нее многое — ее пробирала дрожь, и, в тоже время, телу было очень жарко, часто так и барабанило в груди.
— Извините!.. — тяжело дыша, довольно громко выкрикнула она, и на голос этот повернулся не только факельщик шедший сзади, но и многие перед ним — обернулись резко словно бы только и ожидали этого окрика.
Тут Нэдия сбилась, и слова, которые хотела она произнести вылетели — они обернулись, но лиц их не было видно, под капюшонами клубился беспросветный мрак, казалось, что — это сборище призраков. Они смотрели на нее безмолвно, и вот уж вся процессия остановилась, все смотрели на нее — было тихо-тихо, а блекло-желтый свет факелов казалось вопрошал у нее: «Как ты смела помешать нам своим выкриком?..»
Молчание все тянулось и тянулась, а Нэдию охватывал все больший страх и, вместе с тем — волнение. Наконец, молчание это сделалось невыносимым, и она почувствовала, что, либо проситься сейчас прочь, либо, все-таки, спросит. И она выкрикнула:
— Кого, кого здесь хоронят?! — никто ей не ответил, никто даже и не пошевелился от ее голоса — но все они продолжали также стоять, и этот мрак под капюшонами…
Она уже уверилась, что — это были призраки, однако, вовсе ни это ее так ужасало. Призраки и призраки — что ж — вот они стоят, смотрят на нее, но было еще что-то, еще неведомое, и много более жуткое, чем эти призраки. И вновь она выкрикнула свой вопрос, и вновь не получила никакого ответа. А ужас то все нарастал; и она уже не помнила, что светит над нею звездами небо, но казалось ей, что попала она в склеп с низкими черными сводами, и этот неведомый ужас где-то совсем рядом…
И она понимала (хотя разум ее и мутился от всего этого) — понимала, что, либо сейчас же узнает все, либо лишится рассудка; и вот она уже выкрикивала, не слыша своего голоса:
— Ответьте же мне! Кого же вы хороните!.. Кого же?!.. Кто в этом гробу?!.. Что же вы все молчите?!..
И вот она расталкивая эти мрачные фигуры, которые по прежнему не шевелились, стала проталкиваться вперед — туда, где, по ее разумению, должен был быть гроб. Действительно она увидела гроб: весь черный, спускающийся вниз темными тканями — он покоился на плечах четырех призраков. Видя только этот гроб, вокруг которого, казалось, клубилось некое темное облако, из всех сил, страшным, хриплым голосом, выкрикнула Нэдия:
— Отпустите его!.. Отпустите же его — я вам приказываю!..
Гроб медленно стали опускать, вот уже установили на снегу, вот в неком плавном движении расступились в стороны.
Все — теперь Нэдии казалось, будто никого-никого вокруг не осталось. Но был только мрачный склеп с низкими сводами, она, и этот черный гроб, вокруг которого разлеглись полосы темной материи, и подобны они были длинным, густым и плотным волосам. Чтобы подойти к гробу, Нэдии пришлось ступить на эти «волосы»; и вот она уже стоит, смотрит на закрытую крышку.
В голове промелькнула
мысль: «Да что я здесь делаю?.. Зачем, право, стою над этим гробом?..» Но, она даже и не могла вспомнить, кто она такая на самом деле — а кем она, право, была?.. Теперь она понимала только, что рядом нет Альфонсо, и — это все жутко; и, единственное, что что-то еще значит — это черный гроб, и жуть, которой сам воздух полнился. Вот она села на колени, вот руки на крышку положила, почувствовала, что от нее веет холодом, но все это уже ничего не значило — и все возрастал ужас, и понимала она, что, как только она крышку откинет, так и откроется все, и, быть может, сердце ее тогда остановится; но, все-таки, не могла Нэдия не взглянуть — ей сердце говорило, что непременно должна увидеть…Она подцепила руками, потянула вверх: крышка оказалась тяжелую, и ей пришлось выложить все силы, чтобы только немного приподнять ее — из гроба веяло таким холодом, что, казалось, в просунутые туда пальцы из всех сил вцепился кто-то. Наконец, крышку удалось приподнять; рывок — и она откинута в сторону, и тут же, получилось так, что сама Нэдия пала в гроб — попала лицом во что-то леденящее, но такое мягкое, что должно было бы быть живым. Из груди вырвался сдавленный вопль ужаса, но — вот она уже отдернулась — но так и осталась на коленях, склонившись совсем низко.
В гробе лежала молодая девушка, и сразу же бросилось в глаза то, что волосы ее были столь же черны и густы, как и материя на которой склонила колени Нэдия. Лицо покойной было облачено серебристым светом, а глаза ее — глаза ее были широко раскрыты. Белые, белые — ослепительные белки; а зрачки — черные до пронзительности; казалось — стоило только к этой черноте приблизится, и она бы схватила, засосала в свои глубины. Это были живые глаза, они должны были двигаться, и ужасающим было то, что они все-таки не двигались, что взирали этой чернотою прямо на Нэдию — а Нэдия ждала, что они должны дрогнуть… Она и с ужасом, и с трепетом выжидала этого мгновенья… Ничто не изменялось, было так тихо, будто была она заперта с этим гробом, где то в толщах земли, где отродясь не рождалось никакого звука, где все пребывало недвижимым… Росло напряжение… В какое-то мгновение, Нэдия вспомнила, что у нее есть сердце, и тут же, едва не оглохла от этого стремительного стука — все быстрее-быстрее, голова раскалывалась от жара, а, вместе с тем, — глаза все более полнились тьмою, очертанья лежащей в гробу затемнились, затемнился и лик; остались только эти два ослепительно белых, с черными зрачками ока.
И вот она поняла, что зрачки расширяются — плавным, неудержимым движеньем, как расширяются они у зверя. Наконец, не стало белков — остались только эти два черных пятна, вокруг которых разливалась одна непроницаемая, густая тень.
И вновь тянулись мгновенья, в которых не было ни звука, ни движенья. И вот она поняла, что-то ледяное обхватило ее руку. Рывком попыталась высвободиться, но это ей не удалось, и тогда же к ней вернулось зрение: прямо перед собою увидела она лицо отвратительной старухи — вытянутое, покрытое бородавки и морщинами, с огромным кривым ртом, из которого торчало несколько огромных темно-желтых зубов-клыков; нос был огромным, он изгибался костяным горбом, и вытягивался ниже подбородка; от тела же исходил нестерпимый смрад. Два ока были распахнуты, они двигались в своих орбитах, и были там какие-то блеклые, уродливые цвета — казалось, что — это не глаза, а два гнойника. Вот, словно черви, зашевелились губы, и раздался шипящий голос:
— Ну, поцелуй же бабушку…
Нэдия вскрикнула, попыталась вырваться, однако, когтистая, леденящая лапа, продолжала сжимать ее руку, и вот потянула к себе. «Нет! Нет! Нет!» — в ужасе кричала Нэдия; она понимала, что этот поцелуй должен отнять у нее жизнь, и это-то страшило ее — ведь так страшно потерять молодую жизнь, когда есть кто-то так сильно любимый; как это жутко — уйти куда-то, откуда уже и нельзя вернуться, и оставить этого любимого здесь. И она вырывалась из всех сил, и уже чувствовала, как кровь, стекая из разрывов на руке, жжет ее замерзшую руку: «Отпустите же! Что вам надо?!». А в ответ было: