Буря
Шрифт:
Все это видел Ринэм, и он усмехнулся, приговаривая: «Вот что может сделать человек, ежели только есть у него разум и стремление!» Вообще же, его покачивало из стороны в сторону; и он, что бы хоть как-то освежиться, подобрал прибившийся к стене грязный снег, и провел им по лицу, встряхнул головой, спросил:
— Ячук, что ж ты не хвалишь меня? Что ж не порадуешься?
— Да, как я могу радоваться, когда здесь боль такая. Чему радоваться? Тому что одни других перебили; дома их грабят?.. Смертям ли мне стольким радоваться?.. Сколько же здесь страдания — чувствуешь, какой воздух тяжелый? Сама смерть в этом воздухе кружит. А звезды… Ты на звезды только посмотри…
Ринэм задрал голову вверх, и вот увидел эти бессчетные россыпи; увидел, составленный из бесчисленного
И вот вновь взгляд Ринэма метнулся на площадь, и он, увидев эту клокочущую яростью, жаждущую наполнить свой желудок толпу, захотел остановить кровопролитие. И вот, с криком: «Остановитесь! Остановитесь!» — он двинулся к канюшням, так-как видел, что там кипела самая ожесточенная схватка. Он и предположить не мог, что там один смертельно «высокошлемый» разбивает надвигающиеся на него валы, что это один только меч пьет столько крови.
Люду оставалось совсем не много, и Ринэму не стояло большого труда пробиться близко к месту сватки — оставаясь, все-таки, на некотором отдалении, он прокричал:
— Эй, прератите! Довольно же! Вы обречены! Сдавайтесь, и будете помилованы, и излечены!
«Высокошлемый», отплевываясь кровью, прохрипел:
— А, это ты, главарь банды! Ну, выходи — сразимся один на один, ежели ты не трус!.. Я, хоть и раненый, все равно одалею тебя, слабака!
И тут толпа пред Ринэмом расступилась — открылся «высошлемый», который так и стоял у распахнутых дверей конюшни. Возле ног его во множестве лежали перерубленные тела, все там было темно от крови. Бородатое лицо его так же залито было кровью; он усмехался страшно, обреченно.
— Ну, ежели ты не трус: сразись со мной!
Все окружающие слышали вызов, и сдержали яростный свой пыл, ожидали, что их предводитель ответит. Конечно, по их разумению, он должен был принять вызов; Ринэм же, который совсем не хотел сталкиваться с таким опасным противником проговорил:
— К чему эта смерть? Что докажет она? Взгляни лучше на звезды…
— Я и без твоих советов знаю, что такое звездное небо! Оно говорит мне, что я не должен бояться смерти, потому что она ничтожна! А ты боишься — вижу, вижу, что боишься такого умелого воина, как я.
И тогда все бывшие в окружении, все эти тяжело дышащие, темные от крови, выжидающе и нетерпеливо взглянула на Ринэма; ведь теперь, по их мнению, он обязан был принять вызов. Еще юноша почувствовал, что, ежели он не примет, так толпа эта и на него набросится…
— У меня просто, в добавок к твоей силе есть еще и разум!
— У тебя, кроме этого светлячка на плече, даже и оружия нет!
Но тут передал кто-то в руки Ринэма орочий ятаган — да не простой, а какого-то начальника — тяжелый, с рукоятью беспорядочно усеянной драгоценными камнями. Ринэм никогда не дрался таким оружием — взмахнул ятаганом так не умело, что «высокошлемый» еще раз усмехнулся, да тут закашлялся, и, чувствуя, что последние силы покидают его вместе с выплескивающейся из живота, прохрипел:
— Ну, живее — жалкий щенок! Раб! Быстрее, трус!
Толпа загудела, зашипела — Ринэму казалось, что кругом кипит какое-то ядовитое вырево, и только чудом еще не выплескивается, не поглощает его.
Все еще медля, считая каждое мгновенье, когда вырывалась из раненого кровь, сдел к нему несколько шагов — там замер, стараясь придать лицу бесстрасное выражение, и, словно бы примериваясь, куда бы нанести первый удар. Видя его хитрость, «высокошлемый» ухмыльнулся презрительно, хотел еще раз выкрикнуть: «Трус!» — но вышел только перемешенный с кровью
кашель. Тогда сделал несколько шагов к Ринэму, занес свой двуручный меч, нанес страшный удар — намериваясь снизу вверх рассечь его надвое. Ринэм выставил над головой ятаган, и от удара тот взметнулся россыпью красных искр, несмотря на крепкость свою, был перебит наполовину; Ринэм же, не устоял на ногах, повалился на колени — следующий удар должен был раздробить его голову.В это мгновенье, из дверей конюшни вылетала на стройном, сильном коне златоволосая девушка, и с налета сбивши нескольких, кто собирался броситься на его брата, прокричала:
— На коня! Дай мне руку!..
«Высокошлемый» не обернулся бы на этот зов, и обрушил бы, все-таки, свой удар, но тут один из нападавших изловчился, и в безумном порыве, метнувшись к девушки, впился зубами в ее ногу — сразу же прокусил до крови — а она от неожиданности вскрикнула — тут то «высошлемый» и обернулся. Он разом потрял свою боевую выдержку, когда услышал, что кричит его любимая сестра — сразу же обернулся, и увидев, что кто-то вцепился ей в ногу — схватил того могучей своей рукою, поднял в воздух и легко отшвырнул в сторону — все это заняло какое-то краткое мгновенье, и вот он уже вновь развернулся, и вновь занес клинок для удара, но Ринэм не потерял это мгновенье даром; он изловчился, и, что был сил ударил снизу вверх «высокошлемого» в грудь. Затрещали могучие ребра, сам ятаган, уже наполовину перебитый, не выдержал столь сильного удара, переломился надвое, но, все-таки, пронзил его в самое сердце. Он еще успел повернуться, протянуть к сестре руку, попытался даже что-то сказать, но лишь предсмертный стон слетел с его уст. Замертво повалился он рядом с Ринэмом, а шлем его, грохнувшись об мостовую, отскочил в сторону.
Золотоволосая вскрикнула, и тут метнула полный ненависти взор на Ринэма — какое сильное то было, испепеляющее чувство! Но как она была прекрасна! — Впервые смог разглядеть ее лик Ринэм- он даже не мог сказать в чем тут красота: не было смысла описывать не сверкающие глаза ее, ни свежий цвет щек, ни губы — что значат эти внешние черты? Можем ли мы описать красоту гор или моря — любые слова будут лишь тенью того, что надо почувствовать самому сердцем. И Ринэм полюбил ее! Она же прошипела с безграничной ненавистью: «Убийца!» — и направила своего коня на него. Юноша успел откатится из под копыт, а в это время замершая толпа ожила, и бросилась на воительницу — они не видели прекрасной девушке, но только врага, который посмел покуситься на их предводителя. Она же плохо видела, так как в глазах ее блистали слезы — но клинок ее метался теперь беспрерывно, и стремительно — она рубила и рубила тянущиеся к ней со всех сторон руки, разрубала и черепа — лицо ее забрызгалось кровью, но при этом она все горше и горше плакала, и при этом такая мука на ее лице проступила, что во многих сердцах, только от одного взгляда на нее, кольнулась жалость.
— Мерзавцы! Оборванцы! Воры! Да как вы смели?! — выкрикивала она, в остервенении рубя.
В эти мгновенья, сея смерть, она была воистину прекрасна. Она была единственной из защитников города, кто еще сражался. И теперь и ее окружала полуторосотенная толпа — и, конечно, она не могла отразить все удары; так, кто-то ударил по Огниву, и конь дернувшись от боли, вдруг сорвался с места, и, точно таран, сшибая всех, кто попадался на пути, бросился с площади.
— Стой же! — пыталась удержать его девушка, но конь, спасая ее от неменуемой смерти летел все дальше, и вот уже вырвался на улицу, понесся среди домов.
В этой последней схватке, девушка убила не менее дюжины нападавших, и еще в двое больше ранила. Теперь, когда в лицо ее ударил морозный ветер, прошла ненависть, осталась только скорбь по брату. Нет — конечно, она поклялась отомстить, и хорошо она запомнила лицо убийцы — того самодовольного юноши, так странно на нее взглянувшего; вот она вспомнила, как был нанесен роковой удар, и вновь в ней взметнулась ярость — она уж думала поворотить коня, но он вылетел в ворота, и пред ней раскрылись поля, виден стал печальный лик Луны, и теперь печаль завладела ей полностью. Она проговорила чуть слышно: