Бурый призрак Чукотки

Из жестяной коробки сочился уютный желтый свет. Отражение свечного огня висело на белой фланели потолочного полога притененным золотистым плафоном.

За стеной тихо, на одной ноте скулил Огурец. Словно набрал в легкие огромное количество воздуха и теперь медленно выдыхал его через какую-то тоненькую пищалку.

«Р-руф-грр!» — тихо рыкнул Дуремар, и Пуфик снова ткнул меня в ладонь носом; вожак, мол, зря будить натруженный народ не станет. Я знал этот рык Дуремара, он означал, что в округе появилось что-то подозрительное. Дома он ночами дремал под окном нашей спальни, которое выходило на дорогу в сторону совхозной усадьбы. Огни вездехода зимой видно далеко, километров за тридцать. И Дуремар всегда, заметив огонь, произносил свое неизменное «Рруф-грр!». Если мы стукали в ответ по стеклу — слышим и видим! — он успокаивался. Если нет — минут через пять повторял сообщение. Пока не среагируем.

— Слышу, — прошептал я и осторожно полез к выходу.

— Дурёмик уже третий раз оповещает, — сказала жена. — И Огурец поет минут десять.

— Не спишь?

— Разбудили, вот и слушаю.

Заворочался сын. И в этот момент над палаткой, над тундрой и горами разнесся далекий, низкий голос: «О-о-оу-у-уоо!»

Волчий крик. Большинство людей слышало его только в фильмах, а записывающая аппаратура дает слабое представление о колоритности волчьего голоса. На основном фоне, сложенном из звуков О и У, возникают и гаснут множество других, но они переплетаются в таких сочетаниях, что изобразить общий строй лично я не могу, по крайней мере на бумаге. Да в любом изображении исчезают удивительная певучесть и жуткое, завораживающее очарование. Гипноз волчьего голоса действует на человека, наверное, так же, как взгляд удава на мелкую живность. А если бы у человека, помимо его воли, при восприятии этого голоса не освобождался из глубоких тайников сознания оставшийся с первобытных времен дремучий, неподвластный разуму ужас, выключающий зачастую аналитические устройства — музыка волчьего голоса показалась бы ему, уверен, красивой. Говорят — тоскливый вой. Но вот мы редко слышали в волчьем голосе тоску. И на сей раз он был энергичен и решителен. Деловой, умный голос.

«О-о-у-у-ю-у-у!» — снова поплыло над снегами.

Пуфик еще раз ткнул носом ладонь, а жена поймала и сжала вторую руку.

«Й-ю-ю-у-у!» — прозвучало в ответ.

В палатке, обложенной снегом, невозможно определить направление источника звука. Просто чувствовалось, что голоса звучат с разных сторон. Вроде откуда-то сверху. С верхних горных террас, наверное.

К голосу Огурца прибавился высокий прерывистый визг Шушки. Даже Прекрасную Даму напугали.

— Пойду гляну. — Я расстегнул входной клапан, вылез наружу.

Мороз поджимал. Звезды на юге мерцали стеклянной зеленью, а в северной части неба налились радужным светящимся соком и пульсировали красными, фиолетовыми, оранжевыми шарами. Вот-вот начнут лопаться. Луна уже ушла за горы на северо-западе, там висела бледная, почти белая дуга, а над головой, разделяя небо на две половины, с хрустом корчились горящие свитки таинственных небесных письмен — сполохи полярного сияния.

— Что там? — спросила жена.

— Звезды, как расписные чашки, сияние, мороз. Ветер будет. Б-р-р! — Я обошел собак, потрепав загривки, дал понюхать руки. Псы успокоились.

— Не трусить, ребята. Отдыхайте, скоро утро.

Огурец поплясал, поочередно поджимая передние лапы, поерзал задом по снегу, повизжал: «Стра-аш-ш-шно!»

Шушка посмотрела на него понимающе, вздохнула, залегла под снежный валик палатки и свернулась клубком, сунув нос в кончик хвоста, А Дуремар только подергал ушами и загривком, не отводя взгляда от гряды сопок, в которую ушла днем стая. Он-то знал, где стая, и о чем она переговаривается.

Пуфик обошел упряжку, псов лизнул в щеки, а Шушку в нос. Спокойно, братцы, я с вами.

Первые тайны Нутэнут

Утро пришло в розовых, сырых и теплых туманах. Они плыли с верховьев речки Номкэн клубами, шлейфами, низкими ползучими дымами. В просветах по бокам долины открывались крутые сопочные осыпи, из которых поодиночке и группами торчали кекуры. Туманы вытекали в долину Реки, ложились там на бесконечные кустарники и таяли.

Мы быстро собрали палатку.

— А где наш Помойный Мешочек? — Сын достал из кармана рюкзака брезентовый мешок и сунул туда пустую банку из-под молока. У нас было жесткое правило; в маршрутах не оставлять стеклянные, и жестяные банки и полиэтилен. Появиться этому правилу помог случай. Когда-то, впервые обходя наше озеро, мы после, ночлега оставили у кострища банки из-под компота и молока. Через неделю их принес шедший на перевалбазу пастух Ольвав. Не сказал ни слова, просто достал из рюкзачка и бросил в яму, где копились отходы. Но мы узнали их. Стало стыдно, С тех пор и завели для маршрутов Помойный Мешочек.

Сопка, у которой мы ночевали, была действительно испещрена молочными пятнами. Выходы кварца. Всю стену не видно, ее затягивал туман, но и так стало ясно — перед нами Эльгыквынай-кай — Белокаменная.

— Надо отколупнуть кусочек для геологов. — Я потянул с нарт топорик, но жена неожиданно дернула за локоть. Туман чуть сполз, открылся просвет, мы увидели пятнистый склон, торчавший в нем тонкий ржавый кекур и сидевшую на его каменной макушке птицу. Она была чуть меньше полярной совы, подтянутей и стройнее. Белое брюхо в серой штриховке, серая шапочка на голове, небольшой, загнутый вниз клюв. Голова гораздо меньше совиной и очень подвижна. Глаза издалека казались живыми блестящими бусинами.

Птица тоже увидела нас и быстро закрутила головой, наклоняя ее вправо, влево, вниз, потом резко качнулась, тряхнула крыльями. А глаза так и вертелись, пронизывая нас острыми черными лучами. Когда птица приоткрыла крылья, стало заметно, что снизу они тоже белые, а резкий поворот позволил увидеть внешнюю сторону — темно-серую.

Туман стал опадать, прижался к земле, и птица решила, что сидит слишком близко от людей. Она легко распахнула крылья, боковым виражом опала со скалы и полетела над кустами в верховья речки Номкэн.

— Вчерашняя птица! — закричал сын.

— Кречет — сообщил я. Теперь удалось разглядеть хорошо. Может, и вчера я бы узнал его, да никогда не читал, что кречет зимой остается в Анадырских горах, а не улетает.

— Начинается царство таинственной Нутэнут! — торжественно произнесла жена. — А царь — Зимний Кречет. Видите, какой гостеприимный — второй день показывает дорогу.

— Пошли быстрее, — заторопил сын.

Но быстрее не вышло. Кустарники стояли непролазной стеной от борта до борта долины. Частые, видно, туманы заледенили ветви, превратив их в хрустальный частокол. Мы промучились часа полтора, а прошли не более километра. Снежные наметы в кустах тоже были схвачены коркой. Местами она держала, местами лыжи с хрустом рушились под нее и внизу проскальзывали вперед. Поднять их, проломив корку, было невозможно. Приходилось, задирая задники, пятиться назад, а там концы лыж крепко ухватывали всяческие рогульки и переплетения ветвей. А с нартами еще тяжелее: ветви застревали между постромками, в каждой щели деревянного каркаса, под веревками. Наконец я не выдержал, скомандовал «Стоп!» — и пошел на разведку. У борта долины, под сопками, была свободная от кустов полоска, но там шли усыпанные гранитными валунами и каменной дресьвой увалы. Прекрасно можно идти людям без лыж, но с нартами соваться нечего.

Зато русло реки оказалось удобным. В меру извилистое, гладкое, припорошенное снегом, оно вело в страну туманов.

«Прекрасная дорога», — подумал я, но тут же вспомнил предостережение Инайме: «Повернешь на Номкэн, по льду не ходи, берегом». Почему? В горячке расспросов главное забыл узнать.

Я осторожно опустился с пойменного уступа на плотный лед. Держит. А куда он денется? Третий месяц растет. Попрыгал. Даже не пискнет под ногами. А молодой, только намерзший, хоть и толстый, всегда выдает себя: шуршит, покряхтывает. Тело его под ногами чувствуется каким-то мягким, податливым. Но тут монолит. Слона водить можно. Почему же Инайме… Господи, а туманы! Значит, впереди есть открытая вода. Перекаты, видно, с быстрым течением. На чукотских горных реках такое встречается часто. Вот пастух и предупредил. Но отдушину мы всегда заметим, уже приходилось видеть.

— Давайте сюда! — крикнул я и пошел навстречу — помочь.

Даже не торопясь и учитывая кружево русла, по льду мы все равно двигались раз в пять быстрее, чем по кустарникам. О легкости и говорить не стоит: под ногами лежал крепкий, только светлый асфальт — иначе не скажешь. Валенки, собачьи лапы и полозья смахивали с него тонкую пудру насыпанной из туманов пороши и сзади тянулись вереницы мутно-голубых отпечатков.

Постепенно туманы редели, а потом ветер повернул и погнал их вверх, к истокам Номкэн. По сторонам открылись горные гряды, все в разноцветных осыпях, рассеченных темными выходами коренных пород. С террас над глубокими трещинами и обрывами висли синие наплывы снега, надутые ветрами. Гряды потихоньку сужались, русло заметно забирало вверх.