Буйный Терек. Книга 2

— О, нет!.. Я проеду Крестовый перевал раньше, думаю в двадцатых числах августа быть во Владикавказе. Надеюсь, зима и обвалы пощадят меня, — с усмешкой отвечал Пушкин.

— Вот и хорошо. Там, за хребтом, уже Россия, и вы будете располагать собой, как захотите, — облегченно вздохнул Стрекалов, видя, что поэт понял его намек.

— Я остановлюсь на Кислых Водах, попью лечебные и горькие воды, поезжу по горам, побываю в казачьих станицах, а там через Ставрополь в Москву, — вставая, сказал Пушкин.

— Очень хорошо. Так как-нибудь пообедаем вместе, а перед отъездом заходите по нужному, серьезному делу, — многозначительно сказал губернатор.

Пушкин, почувствовал себя свободнее, когда вышел от него на яркую, шумную, залитую солнцем улицу.

Если свернуть с Николаевской улицы по направлению к Сололакам, то сразу же на углу, у дома генерала Эристова, можно увидеть неширокую вывеску: «Ресторация господина Кесслера». Это была в те дни лучшая ресторация в городе, в котором почти вся ресторанная торговля сосредоточилась в руках нахлынувших из России немцев-колонистов. Эти колонии: Анефельд, Елизаветфельд, Куки — полукольцом окружали город. Лучшие маслоделы, ремесленники, мелкие механики, пунктуальные, аккуратные лакеи и камердинеры выходили из этих колоний. Уже работали два пока небольших, но бойко торговавших пивоваренных завода Адольфа Ветцеля и Ганса Дитериха; появились и колбасные заведения, отличные кондитерские Иоганна Нуса и Франца Гене. Словом, выходцы из Баварии и Швабии под шумок, с благословения Паскевича, мечтавшего немецкими руками обрусить и оевропеить край, захватили отличные земельные участки вокруг Тифлиса и городскую торговлю. Грузины, по своей давней традиции ставшие поставщиками сырья, продуктов, вина и рабочей силы, тоже стремились из Карталинии, Кахетии и даже Имеретии в Тифлис. И только армяне успешно и прочно отстаивали свои торговые и коммерческие позиции, сопротивляясь немцам-колонистам.

Пушкин в сопровождении Бориса Чиляева, капитана Нижегородского полка Зубова и князя Валико Палавандашвили поднялся на бельэтаж ресторана господина Кесслера и вошел в растворенные двери. Ничего пышного, подобного санкт-петербургским ресторанам, тут не было. Ковер на полу, другой свисал со стены, яркий палас прикрывал дверь, две-три картины в типично немецком стиле — охота бюргеров и дворян на оленей в лесах Силезии да высокое зеркало с подставками и четырьмя канделябрами по бокам — вот все, что украшало переднюю ресторана. На вешалке, тоже типично немецкого образца, с десятком больших и малых крючков, над которыми виднелись рогатая голова оленя и выведенная золотом надпись: «Готт мит унс», висели две-три накидки и летняя военная шинель. Две треуголки, цилиндры и папахи были аккуратно развешаны на крючках.

— Вот мы и в обители герра Кесслера, — сбрасывая на руки швейцару, крепко сложенному, со слегка посеребренными временем бакенбардами, крылатку, сказал Пушкин. Он не спеша снял цилиндр, отдал его и кизиловую с серебряным набалдашником тросточку и, продолжая рассказывать собеседникам, с удовольствием посмотрел на швейцара. Что-то располагающее было в его лице и глазах: то ли достоинство, с которым он держался, то ли спокойная, точная, воинская четкость движений. Он без тени угодничества принимал вещи от господ офицеров, зашедших в ресторан. А скорее всего, два Георгиевских креста, медаль на георгиевской ленте и другая «За храбрость» на анненской, а может, все это, вместе взятое, произвело на Пушкина благоприятное впечатление.

— Старый солдат, вояка, видно, не раз глядевший в глаза смерти, — сказал он, кивая швейцару.

— Как же выглядит Алексей Петрович? Здоров ли? Ведь сюда доходят разные слухи, — спросил Чиляев, продолжая прерванный разговор.

— Здоров, крепок наш Ермолов, — улыбаясь, отвечал Пушкин. — Я просидел у него часов около четырех, пообедал, выпил с ним и чихиря, и цимлянского… За вас тоже пили… Любит, не забыл он Кавказ.

Швейцар, вешавший чью-то фуражку, вздрогнул.

— А когда ты видел его? — спросил Зубов.

— Совсем недавно, в мае… Заезжал к нему в деревню, он сейчас в Орловской губернии проживает, собирается переехать в Москву, что-то пишет, какие-то записки, кажется, о походе в Дагестан и Чечню в девятнадцатом году…

— Вашескородие… вы это об Лексее Петровиче сказываете? — делая шаг к Пушкину и застывая на месте, спросил швейцар.

Поэт обернулся, удивленный его срывающимся голосом.

— Да. А ты, служивый, знал его?

Остальные молча наблюдали за старым солдатом.

— Да как же… вашескородие… отца-командира не знать-то… Семь лет вместе были. Эти два креста они навесили мне… Как их здоровье, как бог милует его высокопревосходительство? — забыв и о ресторации, и о гостях, и о том, что его слышат остальные, быстро заговорил швейцар.

— Как твоя фамилия, солдат? — дружелюбно спросил Пушкин.

— Унтер Елохин…

— Ну пойдем, Александр Сергеевич, — трогая за рукав поэта, позвал драгунский капитан. — Тут ведь у Алексея Петровича столько осталось почитателей, что тебе дня не хватит рассказывать о нем.

— Сейчас, сейчас, — ответил Пушкин. — А что, Елохин, ты очень любишь своего генерала?

— Жизнь положу за Лексея Петровича. Вы, вашескородие, видать, хорошо знаете его и почитаете, ежели заехали навестить Лексея Петровича в деревню. Да и как не любить, — со вздохом сказал унтер, — человеком меня сделал, из пьяниц в люди возвернул, от крепости освободил, вот Егория самолично на грудь навесил…

— За что он у тебя? — поинтересовался Чиляев.

— За Дагестан, за поход в горы и за разгром Сурхая, — поглаживая бакенбарды, ответил солдат.

— А второй? — спросил Пушкин.

— За Лисаветполь, когда мы Аббаса с его персюками вконец разогнали… Палец там оставил, — показывая четырехпалую ладонь, сказал Елохин. — Ваше высокоблагородие, барин, — просящим, умоляющим голосом продолжал он, — у меня два человека в жизни, как два крыла у птахи, это — Лексей Петрович и, может, знаете, штабс-капитан Небольсин, Александра Николаич. Оба они как свет для меня, умирать буду, а последний вздох за них… Я о чем осмелюсь просить вас, барин, — уже совсем по-деревенски оказал солдат, — сделайте милость, доставьте старику радость, зайдите, не погнушайтесь, до нас с женой… Мы тут недалече свою хату, садок, кунацкую имеем… кур, гусей, поросят развели… Зайдите завтра, я слободный от работы буду, поишьте у нас щей добрых русских али борщ с помидором, чего сами схотите, гуся или утку и там оладьи с медком… Вам, вашескородие, все равно обедать в городе надо, а мене радость, об Лексей Петровиче, его жизни скажете, а-а? Сделайте так, и я за вас бога молить буду, вместе с Лексей Петровичем и Небольсиным в молебны впишу, а? Барин, добрая душа, господин… — Он замялся.

— Пушкин. Какой я тебе барин да еще высокородие? А вот за то, что добро помнишь и любишь Алексея Петровича, обещаю тебе, кавалер и герой, завтра в два, — Пушкин подумал, — нет, в три часа приду к тебе обедать, только уговор — не один, а вот с ними, — он обвел рукой улыбавшихся спутников.

— Милости просим… господа, рады с женой будем! — сияя от восторга, закричал унтер.

— …И второе: борщ, щи, огурчики и гусь пускай будут твои, а вот кахетинское, чачу и еще какое-нибудь зелье прихватим мы. Согласен, солдат? Да как тебя зовут-то? — хлопая по спине счастливого унтера, спросил, смеясь, Пушкин.

— Лександра.

— Значит, тезка, меня Александром Сергеичем… А теперь говори, где живешь, и жди нас завтра ровно в три пополудни.

— Тут недалечко, как от штаба корпуса, так направо через Патриаршу площадь, а там по Инженерной улице до Карабинерского проулка, а на нем и моя хата… Елохина, унтера, все знают, там сад из вишенья да яблок, опять же инжир, виноград — сразу найдете, — прощаясь с гостями, сказал унтер.

Когда Пушкин и его друзья расселись за столом, а немец-официант принес им дымящийся суп, капитан спросил: