Буйный Терек. Книга 2

— Вашсокродие, их высокопревосходительство за Расею старался, солдата любил, жить ему помогал, — не сдержался Елохин.

— То-то и оно, что русским он помогал и был отцом солдатским, а вот горцам, персиянам и другим… — вмешался в разговор Чиладзе, но, махнув рукой, смолк.

— Друзья, оставим политику Нессельроду и истории и выпьем за процветание края, за то, чтоб скорее кончилась война и все, живущие и здесь, и за хребтом высоких гор, обрели мир и стали б трудиться для родины и общего блага, — поднял бокал Сухоруков.

Инцидент, вызванный словами Ханжонкова, был забыт, и только Санька, недовольный порицанием действий своего кумира, неодобрительно поглядывал в сторону гостя, но выпитое вино, непринужденное веселье, доброе отношение к хозяевам скоро вытеснили из его памяти эту маленькую обиду.

В четверть пятого за забором палисадника застучали колеса, послышались храп коней, какие-то голоса. Пушкин глянул на часы.

— Полковник наш аккуратен, как и подобает начальству.

Все шумно поднялись с мест.

— Може, еще с полчасика прогостите и его высокблагородию в дорогу следует… — начал было Елохин.

— Нет, воин, спешим. У меня еще сто неоконченных дел, а на днях — в Россию, — ответил Пушкин.

В горницу вошел Чавчавадзе, сопровождаемый племянником, капитаном Ростомом Вачнадзе, и молодым, подтянутым, в щегольской черкеске хорунжим горского полка. Это был младший сын генерала Бенкендорфа, прикомандированный к казачьему полку, отошедшему после боев на отдых.

Во дворе горнист заиграл «сбор». Этот шутливый призыв рассмешил всех.

Пушкин и Чавчавадзе поблагодарили хозяев за гостеприимство и, выпив за русскую армию, направились к возкам и линейкам, ожидавшим их у ворот.

— Будь спокоен… Как только попаду в Москву, передам от тебя Алексею Петровичу поклон и солдатское спасибо, — усаживаясь в возок, пообещал Пушкин.

— А коли встренете Лександра Николаича Небольсина, так ему тоже скажите, до конца моих дней…

Дрожки, возок и конные, сопровождавшие отъезжающих, рванули с мест, и слова Елохина потонули в шуме, пыли и нестерпимом августовском зное тифлисского лета.

Спустя шесть дней Пушкин уже ехал по Военно-Грузинской дороге в Пятигорск и Кислые Воды, где намеревался отдохнуть и подлечиться после своего путешествия в Арзрум.

За день до отъезда генерал-губернатор Стрекалов устроил в честь поэта великолепный ужин, на который было приглашено до пятидесяти человек «лучшего общества» города.

Во Владикавказе поэт снова остановился у коменданта крепости полковника Огарева, который по-дружески предупредил его, что бывший на вечере у губернатора Стрекалова адъютант военного министра полковник Бартоломеи донес в Петербург о близости отношении между ссыльными и опальными декабристами и генералами Остен-Сакеном, Раевским, Вольховским и Муравьевым.

— Ты встречался и был с ними близок, Александр. Будь готов ответить о своих встречах Бенкендорфу.

Помимо этого предупреждения Огарев посоветовал Пушкину не очень задерживаться на Кислых Водах и своевременно вернуться в Петербург, так как обстановка в столице становилась неблагоприятной для упомянутых им генералов.

— По слухам, Паскевич намеревается отчислить от корпуса кое-кого, а иных при помощи Петербурга уволить в запас, — прощаясь с Пушкиным, сказал Огарев.

На Водах Пушкин провел три недели и через Екатериноградскую и Ставрополь возвратился в Россию.

В Москве он прочел парижский номер «Журналь де Деба», в котором была напечатана статья, где говорилось, что Паскевич — бездарный, пустейший и взбалмошный царский фаворит, загребающий всю боевую славу руками талантливых русских генералов Муравьева, Сакена и Раевского.

«…Теперь, когда русско-турецкая война заканчивается и Паскевич может обойтись без этих способных и прославленных генералов, он создает интриги, ведет безобразную против них кампанию и даже позволил себе арестовать и отрешить от должности генерала Сакена…»

Значит, предупреждение Огарева было обоснованным, и обеспокоенный Пушкин, не задерживаясь в Москве, поспешил в Петербург.

Александр Христофорович Бенкендорф, друг Николая I и шеф жандармов, крайне сухо принял явившегося к нему Пушкина. Не подавая поэту руки и не предлагая сесть, Бенкендорф сказал:

— Требую от вас точных объяснений. Кто разрешил вам отправиться в Арзрум, находящийся за границей, в то самое время когда вам известно было, что выезд за пределы Российской империи вам категорически запрещен государем? А во-вторых, вы позабыли, милостивый государь, что согласно указания, данного вам ранее, вы обязаны предупреждать меня о всех ваших выездах и путешествиях, даже в пределах России. Государь император крайне недоволен вашими самочинными действиями и приказал мне передать вам выговор.

Немного спустя в Петербург прибыли отставленные от войск Кавказского корпуса генералы Муравьев, Сакен и Раевский. Русско-турецкий мир был заключен, и Паскевич уже не нуждался в упомянутых генералах.

Глава 2

Лето и осень этого странного года были удивительными. И старики-горцы, и старожилы-казаки не помнили такого жаркого лета и такой сухой осени.

Последний дождь выпал на поля казачьей линии в начале июня, затем на землю легла засуха. Зной не спадал даже ночью. Высохли ручейки и речушки, Терек в ряде мест обмелел настолько, что его можно было переходить вброд. Потрескавшаяся земля, бледная, жухлая, поникшая зелень, леса с чахлыми деревьями, изнемогающие от жары люди, ослабевший скот — все изнывали без дождя.

И казаки, и горожане, и горцы с надеждой поглядывали на небо, на голубое, без облачка, лазоревое небо и переводили взоры на иссохшуюся, выжженную солнцем желто-пыльную землю.

По станицам ежедневно шли молебны, народ с иконами и хоругвями, со святыми дарами и песнопениями выходил в поле. Священники в полном облачении молили бога о дожде…

Не прекращалась лишь сторожевая служба. Так же, как и раньше, на вышках стояли посты, а на курганах блестели штыки солдатских дозоров, и конные разъезды по утрам уходили из станиц подстерегать непрошеных гостей.

И в горах опасались неурожая. Абрикосовые и сливовые сады, раскинувшиеся вокруг аулов, захирели. Мычал голодный, не всегда напоенный скот. Даже на высоких перевалах и альпийских лугах солнце сожгло траву.

И русские, и горцы ожидали чего-то грозного, какого-то наказания божьего.

— Наслал господь за грехи наши, — говорили священники.

— Прогневили аллаха мы… пошли против адатов и власти… — говорили муллы, озираясь, шепотом, боясь, как бы слова их не дошли до слуха мюридов и имама.