Была бесконечной война…

Арне согласно закивал:

– Большевики использовали этот инстинкт в своих целях. Но с нами им никогда не справиться!

– О! – многозначительно поднял палец Георг. – У нас великая миссия! Так говорит Геббельс. Мы, немцы, должны защищаться от Востока. А суть защиты – уничтожение России! Её гибель обеспечит наше будущее!

Дарья Тимофеевна терпеливо ждала и, оглядываясь на хату, незаметно наблюдала за сараем, надеясь, что его обитатели успеют спрятаться, пока немцы нафилософствуются и, может быть, пойдут восвояси. «Надо было наших сразу предупредить, что у задней стены лаз, доски отодвигаются», – жалела запоздало.

И всё же полковник перехватил её взгляд.

– Осмотрим двор и сарай, – предложил неожиданно и направился к сеннику.

Хозяйка отчаянно бросилась наперерез:

– Там родственники, дети! Документы есть! В Городок идут, им приказано. Отдохнут, переночуют…

– Партизанен? – немцы насторожились, вскинули автоматы.

– Нет! Нет! Женщины, дети, старики… Заночевать пустила, – спотыкаясь, бежала вслед за ними Дарья Тимофеевна.

Распахнули дверь. Поток света, хлынувший в сумрачное нутро сенника, высветил испуганные лица беженцев – замотанные в платки детишки, укутанные, как зимой, немощные старухи.

Пока немцы находились в хате, мужики всё-таки успели уйти в лес, увели с глаз долой лошадей и затаились. Но в глубине сарая фельдфебель различил сбившихся в кучку женщин, и хоть они прятали лица под низко опущенными платками, отметил среди них и юных девочек, и молодиц. Не обнаружив партизан, разочарованно скривился, закинул автомат за спину, поспешил на воздух.

Беда миновала.

Прощаясь со своими, Трофим обнадёжил новостями о приближающемся фронте, о красных флагах в Смоленске. Рассказал, что драпают немцы на запад, и уже скоро, совсем скоро Красная Армия освободит Езерище. Напоследок даже озорно улыбнулся:

– Слыхал я, как они давеча про русскую душу, трошки научился понимать по-ихнему. Этим гонорливым поганцам души нашей вовек не разгадать! – и выскользнул из хаты.

Незаметно, огородами, прячась за деревьями и кустами, скрылся одному ему известными тропками.

Беженцам оставаться в деревне тоже становилось опасно. Кто знает, что придёт в голову фашистам? Приставят полицаев и погонят в неметчину. Решили уходить на рассвете.

Уже стемнело, а лысый немецкий полковник стакан за стаканом пил самогон, пытаясь заглушить нарастающую тревогу. Когда двадцать четвёртого сентября радио сообщило, что русские пытались прорвать линию обороны в районе Смоленска, который уже два года немцы называли по-хозяйски «Шмоленгс», и где фюрер расположил штаб-квартиру, Георг не поверил своим ушам. «Но сегодня – русские уже в Смоленске! Что дальше?! – размышлял он в отчаянии. – Когда и где мы наконец остановим их? Мой герой, мой Геббельс, призывает к тотальной войне – не щадить и уничтожать всё на своём пути. Разве мы поступаем иначе? Но русские всё равно одерживают победу за победой, а несокрушимая немецкая армия отступает! Где мой брат Карл? Где мой друг Ганс? Они писали радостные письма и присылали фотографии, на которых, улыбаясь, поплёвывали на руины поверженных городов. Они торжествовали! Но их больше нет… Они убиты! Они истлели…» – Георг тоскливо обхватил голову руками и взвыл, словно подстреленный волк:

– Арне! Арне! Вставай, друг, хватит дрыхнуть, пойдём и разберёмся с этими партизанскими шлюхами!

Четырнадцатилетняя Тося надрывно кричала и вырывалась, пока лысый волок её за волосы в кусты за сараем. Когда с остервенением начал рвать одежду, изловчилась, вцепилась во вражью руку зубами так, что они вонзились в плоть. Немец зарычал, с размаху саданул кулаком в нежное девичье лицо. Хрустнули кости, рот мгновенно наполнился кровью, в ушах загудело пронзительно и тошнотворно…

Чуть державшийся на ногах майор, с пьяно-мутными, словно покрытыми пеленой, глазами, покачиваясь, долго смотрел вглубь сенника. Потом решительно ввалился внутрь и, не разбирая, схватил за шиворот первую попавшуюся бабу – старую Кондратьиху, прикрывавшую собой дочку. Вытащил на улицу, повалил на землю, но, одумавшись, подскочил и, тяжело дыша, поволок дальше, за штакетник…

Затравленно молчавшие женщины вдруг похватали ребятишек, вылетели из сарая, кто через дверь, кто через лаз, и, бросившись наутёк, рассыпались по тёмному лесу.

Сховище

Крышка погреба приоткрылась, пропустив внутрь полоску тусклого света.

– Вылезай, Наталья! Убрались ироды, чуть ноги волочили, штаны не застёгнуты… Тьфу, пьянь фашистская! Завтра и не вспомнят, что натворили. Но всё равно уходить вам надо.

Далеко за полночь беженцы, крадучись, вернулись к сараюшке, собрали брошенные вещи, а Тосю, которая ещё не приходила в сознание, перенесли в хату к Дарье Тихоновне, чтобы спрятала, выходила. Бабы причитали шёпотом, до слёз жалея девочку и уже мало надеясь, что останется в живых.

Несчастная Кондратьиха молчала, не зная, куда деться, как спрятаться от унизительного позора, хотя беженцы и сами отводили глаза, переполненные болью и состраданием.

Пока Прасковья Макаровна с детьми управлялась в сеннике, Сепачёв вскинул на плечи мешок с вещами невестки, взял на руки Ларису. Наталья, поторапливая Ефросинью Фёдоровну, ковылявшую следом за сыном, несла Галинку. Добравшись до места, Василий Семёнович беспокойно оглянулся по сторонам:

– Ничего не понимаю, здесь телегу оставил. Заблудил, что ли? Погодьте, я поищу.

Вернулся сумрачный. Ни коня, ни телеги.

– Упёрли! Поди, зеленковцы-бандиты, ёлки зелёные! Тоже по лесам… Ни вашим, ни нашим!

– А Божачка ж ты мой! А там жа смяротны хатулёк быў! А што ж мне цяпер рабіць? – забедовала Ефросинья Фёдоровна, всплеснула руками, заплакала.

Сепачёв в сердцах ругнулся, но тут же, успокаивая, обнял мать, неловко пошутил:

– Видать, тем, кто коня увёл, смертное быстрее понадобилось. А ты ещё успеешь новое приготовить, – и, помолчав, твёрдо добавил, словно не тёщу, а себя утешал: – Эта беда ещё не беда!

Устроились в глухом лесу, на краю болота, вдали от дорог и тропинок. Сразу принялись копать траншею для землянки. Выбрали высокое место. Наломали хвойных веток, устелили дно толстым слоем. Сверху накрыли срубленными ёлками. На первое время защита от ветра и дождя получилась сносная. Натаскали сухостоя для костра, без него ни сварить, ни обсушиться, ни согреться.

«Так и Трофим мой, так и Алексей», – неожиданно вспомнила Наталья брата. Как он пешком из Шостки, где до войны на строителя учился, до Езерища добрался. Когда в хату вошёл, чуть узнала: грязный, оборванный, вши на волосах гроздьями висят. «Горечко моё!» – заголосила в отчаянии.

Управы на Алёшку никогда не было. Шуми не шуми – хоть бы хны ему! То вместо школы на озеро с удочкой, то с другом поездом в Ленинград сбежит, то в Городок, то в Витебск. А в сорок втором из Украины домой заявился… Отмылся, голову – налысо, оделся в Севостьяновское и был таков – к партизанам!

Ефросинья Фёдоровна грелась у костра и, не в силах забыть потерю, в очередной раз плакалась дочке Прасковье, которая в свете пламени перебирала ягоды рябины, чтобы заварить ими чай:

– Хатулёчак жа мой там, смяротное…

– Мама, стихните! – не выдержала Наталья, развешивая на кусте, неподалёку от костра, прополосканные в ручье детские одёжки. – Вот обживёмся трошачки, проберусь в Езерище, сховище раскопаю, принесу вам чистое. И заодно морковки прихвачу детям.

– И я с тобой! – чуть не выронила котелок с кипятком Широчиха, жена Гришки Широкого, бойкая баба лет тридцати пяти. – Тоже хочу схрон откопать, заберу пшеницу.

Василий Семёнович, за ним дети – Вова и Нина, вынырнули из кустарника с охапками хвороста. Один подбросили в костёр, остальные сложили неподалёку. Когда пламя взметнулось ввысь, рассыпая по сторонам яркие искры, Сепачёв положил в центр длинный обломок сухой берёзы, когда-то вывернутой из земли с корнем то ли взрывом, то ли буйным грозовым ветром. Устало присел на пенёк, вытянув к огню натруженные, озябшие руки.